Горький вкус любви - Аддония Сулейман - Страница 31

Весь во власти небывалых ощущений, я совершенно потерял контроль над собой, и портфель имама выпал из моей левой руки. Фьора тут же выпустила мои пальцы, и перчатка скрылась. Из двери вышел имам. Я был погружен в изучение своей правой руки.

— Насер, всё в порядке? — спросил имам.

Я водил пальцами по тем местам, к которым прикасалась ее перчатка, проигрывал в уме все те ощущения, которые охватили меня в те мгновения.

— Насер? Ответь мне. Ты здесь? — Имам стал водить руками в воздухе перед собой, пока не нащупал мое лицо. — А, вот ты где.

Я опустился на колени и поднял портфель левой рукой.

— Что с тобой? — спросил меня имам.

Ненадолго я задумался, а потом сказал:

— Со мной всё в порядке, о Шейх, просто сегодня днем я поранил правую руку, пока вы читали лекции. Я знаю, что не должен поддерживать вас левой рукой, но можно сделать сегодня исключение? Рана причиняет мне сильную боль.

— А что произошло, сын мой?

Я поднес руку к лицу и молча поцеловал место, которому посчастливилось коснуться моей Фьоры.

— Насер? — уже громче вопросил имам. — Я задал тебе вопрос.

— Да, о имам. Простите меня, — сказал я, всё еще разглядывая свою руку, словно надеясь увидеть отпечатки пальчиков Фьоры на коже. — Я кипятил воду и нечаянно пролил ее себе на правую руку.

— Субханаллах,[25] протяни ее ко мне, я прочитаю над ней Коран, и она быстро заживет, иншааллах.

— Нет, нет.

— Что ты сказал? Ты не хочешь, чтобы я читал Коран над твоей рукой?

— Нет, дело не в этом. Но…

— Никаких «но» или «если», просто поднеси руку к моим губам. Коран — лучшее лекарство.

Я протянул руку к его рту. Он приоткрыл губы, готовый плюнуть мне на руку, чтобы потом прочитать подходящую к случаю суру. И я убрал руку.

— Нет, о благословенный Шейх, конечно, я очень хочу, чтобы вы прочитали Коран над моей рукой. Только…

— Что только? — в гневе рявкнул имам.

— Вот моя рука, о имам. Читайте, — сказал я и зажмурился.

6

В своем новом письме я рассказал Фьоре о маме и о том, что случилось во время ее свадьбы. А еще я рассказал, что мы с Ибрагимом были детьми непрочной любовной связи матери с Одеколоном.

За два года до встречи с моим отцом моя мать почти вышла замуж за человека по имени Хагус Идрис, но их брак длился всего один час.

Следуя традициям нашей деревни на северо-западе Асмэры, моя мать и ее жених должны были вступить в супружеские отношения в первую же брачную ночь после свадьбы, пока все гости ждут за дверью хижины. Это происходило так: с наступлением полуночи в дом вошел свидетель со стороны жениха. Он зажег масляную лампу и поставил ее возле кровати, положил на подушку кусок белой ткани. Выйдя, он объявил, что всё готово и что молодые могут заходить в хижину. Гости прервали танцы и пение и задули все лампы, что горели во дворе. Они молча стояли и ждали, когда свершится главное событие — когда белую ткань оросит кровь девственницы. Наконец раздался первый стон. Свидетель подошел ближе к двери, готовясь принять из рук мужа окровавленную ткань.

В хижине муж действительно закончил заниматься любовью со своей молодой женой, однако крови не было. С куском ослепительно белой ткани он неподвижно сидел на кровати. «Почему ты не сказала мне?» — спросил он мою мать. Он не кричал, так она мне рассказывала, его голос был тих и почти ласков.

Она ответила: «А почему я должна была что-то тебе рассказывать? Разве ты говорил мне, чем занимался до нашей свадьбы?» Она держала его за руку, но он оттолкнул ее при этих словах. «Но я же…» — начал он возмущенно. Моя мать перебила его: «Кто ты — мужчина? И потому что ты мужчина, ты можешь делать всё, что тебе захочется? Мой дорогой муж, конечно же, у меня были любовники. И я знаю точно, что ты спал с другими женщинами. Но в тебе не осталось следов твоей прошлой жизни. Единственная разница между нами состоит в том, что тебя теперь нельзя ни в чем уличить, а меня можно».

Он натянул брюки. Моя мать смотрела на него.

«Мой дорогой муж, — сказала она, — выслушай меня, прошу. Я знаю много женщин, которые спят с мужчинами до свадьбы, а потом едут к одному доктору в Асмэру, который делает им операцию и возвращает девственность. Но я решила не делать этого, поскольку мое прошлое принадлежит мне, и точно так же я никогда не попрошу тебя стереть твое прошлое».

«Меня предупреждали о тебе, — сказал он моей матери, повязывая галстук. — Зря я не послушался советов».

Она опустила голову и в отчаянии прижала руки к груди. «Но ведь ты тоже был с другими женщинами, разве это правильно?».

«Надо было мне внять тому, что говорили мужчины. Но сердце ослепило разум. Я отказывался верить их словам. Что я теперь скажу…»

Моя мать вскинула голову и отбросила в сторону простыни: «Кому скажешь? Это должно остаться между нами, — сказала она. — Наши сердца — как океаны. Они достаточно глубоки, чтобы хранить бесчисленные секреты, чтобы спрятать в них наше прошлое, и всё равно в них останется достаточно места для любви. Давай забудем о прошлом и будем просто любить друг друга».

«Но что я скажу гостям? Они ждут за дверью. Как я взгляну им в лицо?»

И тогда моя мать вскочила с кровати, оделась, выхватила из рук мужа белую ткань и с лампой в руках вышла.

«Что ты делаешь? — кричал ей вслед муж. — Куда ты идешь?»

Она оттолкнула свидетеля, который стоял у самой двери, и направилась к гостям. «Вот ткань, — сказала она, взмахнув белой тряпицей. — И да, мои дорогие гости, на ней ни капли крови».

Через миг из хижины выбежал муж и, не оглядываясь и не останавливаясь, покинул деревню навсегда. Семья моей матери также выгнала ее. Только Семира, мамина подруга детства, которая жила на Холме любви, была восхищена ее поступком и поклялась, что никогда не оставит ее.

Прошел год после свадьбы. Моя мать жила вместе с Семирой и другими женщинами на Холме любви, и там она влюбилась в человека, от которого всегда пахло дорогим одеколоном. Но он был эфиопом, который поклялся вести бродячую жизнь. Он занимался продажей духов. Хотя они любили друг друга всей душой, он оставил ее, беременную мною. Моя мать так и не смогла забыть его. И когда он вернулся в нашу деревню (мне было около шести лет), она приняла его. Его визит длился всего одну ночь — ночь, в которую и был зачат Ибрагим.

Незаметно пролетела неделя. Мне трудно было поверить, что я состою в переписке с женщиной из Джидды, что я делюсь с ней всеми своими мечтами и секретами, рассказываю о том, что заставляет меня грустить или радоваться. Никогда я не был так счастлив. Я просыпался с рассветом и пел вместе с птицами, сидящими за моим окном, а по вечерам раскладывал на постели послания Фьоры и засыпал среди них. Они были для меня воротами в другой мир.

Такое блаженство не могло длиться долго. Я знал, что скоро должны вернуться Яхья, Хани и Джасим. И еще был Басиль. Каждый раз, когда я видел его улыбающееся лицо, то вспоминал парк и угрозы, с помощью которых заставил его сделать меня поводырем имама.

7

Поздним вечером понедельника, когда я уже заснул, в мою дверь забарабанили. Я сел в кровати, перепуганный. Кто это?

Но потом я услышал знакомый голос.

— Насер! Насер!

Это был Яхья. Он орал во всё горло. Даже из-за двери было понятно, что он под кайфом. Я ткнул подушку кулаком. Почему он приехал так рано? Мне казалось, что у меня еще было время до их с Хани возвращения. Я понятия не имел, как вести себя с ними. И если Яхья узнает, что я стал членом мутаввы, он не оставит меня в покое. Я хорошо помнил, как он отнесся к тому, что Зиб Аль-Ард вступил в мутавву: он поклялся, что убьет того человека, из-за которого его друг так изменился.

Я подкрался к двери.

Оказалось, что с Яхьей пришел и Хани.

— Яхья, сейчас второй час ночи, — услышал я его голос. — Может, он уже спит. Пойдем.