153 самоубийцы - Лагин Лазарь Иосифович - Страница 38

– Документы у вас не в порядке, – сказал я этим молодчикам, не понимавшим, в чем дело, и предложил им поехать вместе с нами в штаб для выяснения. Они наивно сели в нашу машину, мы их отвезли за город и преспокойно шлепнули. Да здравствует победоносная Пятая колонна!..Святой боже! Они посягнули на твои храмы! В церкви святой Акулины Севильской они устроили госпиталь!

…Молодцы марокканцы! Они показали себя настоящими испанцами, об их храбрости рассказывают подлинные чудеса. Бог поможет им в их истинно испанском деле.

…Я был прав. Бог-отец проживает в Берлине, бог-сын – в Риме, а дух святой – в Лиссабоне. Кстати, кто мог подумать, что эти жуликоватые португальские правители окажутся такими благородными джентльменами. Ангелы-истребители и трехмоторные архангелы-бомбардировщики прибывают к нашему генералу целыми сонмами и даже эскадрильями. Бог подбросил дону Франко также достаточное количество новейших танков и пушек. Ниспошли нам, господи, также и побольше газов в неисчислимой благости твоей.

Наши взяли Толедо. Его превосходительство обещал взять Мадрид 7 ноября. С божьей помощью он его возьмет. Это тем более необходимо, что за нашими ребятами начали уже послеживать. Эти разбойники расстреляли молодого шофера, снабдившего нас тогда грузовиком. Варвары!

…Его превосходительство обещает взять Мадрид 10 ноября. Ничего, один-два дня не имеют значения. Марокканцы и герои из иностранного легиона не струсят. Лучшие немецкие летчики артиллеристы бомбардируют город. Я третий день сижу в подвале. Чертовски неприятно умереть смертью храбрых от снаряда или бомбы, предназначенной не для тебя.

…Есть бог на свете! Лучшее подтверждение этому – три добрых немецких бомбы разнесли вдребезги церковь святой Акулины Севильской, оскверненной красным лазаретом. Впрочем, церковь – чорт с ней! Жалко только, что успели вывезти из нее раненых. Зато рядышком другая бомба укокала восемнадцать сопливых мальчишек и девчонок. Ничего, пусть их родители поплачут, пока их самих расстреляли.

…Теперь уже окончательно намечен срок взятия города нашими войсками. Генерал Франко приказал – хочешь не хочешь – взять его тринадцатого ноября, Пора, пора ваше превосходительство. А то мне что-то не нравится как себя ведут эти дружинники. Они уже научились воевать и неплохо сбивают наши самолеты. К тому же мне не нравится излишняя внимательность и моей персоне, проявляемая отдельными жильцами моего дома. Если тринадцатого город не будет взят, мне придется улепетывать.

…Очень плохо. Прошло тринадцатое и четырнадцатое число, а город все еще не взят. У меня чертовски плохое настроение. Единственная радость – вчера расстреляли за шпионаж дон Педро Хеминес, которому я уже давно должен восемнадцать тысяч пезет. А в общем, очень плохо. Откровенно говоря, не сидеть же мне всю жизнь в этом проклятом городе.

Сегодня ночью надо будет незаметно пробраться к нашим. Лучше я уже вместе с ними вернусь к себе домой. Пропуск я уже достал через одного из моих молодцов. (Она еще живет – моя пятая колонна). Деньги у меня всегда при себе, как и спасительная борода.

…Мысленно прощаюсь со своим подвалом. Часы показывают 11 часов 23 минуты вечера. Через семь минут я спокойно выйду из двери моего дома. Явственно слышно, как стучит мое сердце. Позвольте, это кажется, не только сердце стучит. Это больше смахивает на какие-то тяжелые шаги. Черт! Кто это там спускается ко мне в подвал?! Их, кажется, несколько. Слышен лязг оружия? Они без спроса открывают дверь… (На этом записки обрываются)

В. КАТАЕВ, Л. ЛАГИН

Шуба

Когда шальной снаряд залетел на соседний двор, пан Сташицкий спешно послал вестового в штаб. Вестовой вернулся не скоро. Он сказал, что штаб лошадей не дает, велит управляться собственными.

А собственные складские лошади еще накануне пропали где-то вместе с сержантом Рогулей. Выслушав донесение вестового, капитан Сташицкий разразился страшнейшими варшавскими ругательствами. Немного успокоившись, он подозвал прыщавого подпоручика Слатковского и, негромко вздохнув, сказал:

– В нашем распоряжении не больше пятнадцати минут. Не позже одиннадцати склад должен быть уничтожен. Штаб лошадей не дает.

– Прикажете сжечь? – осведомился упавшим голосом Слатковский и приложил руку к козырьку.

– Сжигайте, но только поскорей!

Склад санитарной части двадцать третьего познанского пехотного полка помещался в просторной многокомнатной квартире двухэтажного деревянного дома. Таких домов всего было на этом дворе три, и все три неминуемо сгорели бы вместе со складом.

Поэтому, когда обитатели двора увидели, что несколько солдат вытащили тяжелые бидоны с бензином и собираются обливать стены склада, они бросились к своему домовладельцу, аптекарю Пальчинскому.

– Станислав Францевич, – обратился к нему, тяжело дыша, его старинный друг, владелец электрической прачечной «Гигиена» – Вейцман, – вы поляк и интеллигентный человек, они вас послушаются. Бегите и хлопочите, они хотят спалить ваш двор.

– Это уже не мой двор, – ответил аптекарь. – Пускай большевики за него хлопочут. Это уже их двор.

При воспоминании о большевиках у Вейцмана заметно вытянулось лицо, но времени для грустных размышлений не было. Он бросился обходить квартиры, собрал одиннадцать тысяч марок и молча положил их в выхоленную широкую ладонь пана Сташицкого.

– Пожалуйста, – сказал пан Сташицкий. – Мы не звери. Пусть сжигают в саду. Но чтобы в пятнадцать минут все было кончено.

Солдаты проломили забор соседнего сада, и все население двора, от мала до велика, принялось под присмотром Вейцмана перетаскивать туда обильное содержимое склада.

В саду на зеленой лужайке весело потрескивало три больших костра. От склада к кострам резвой рысцой трусили многочисленные обитатели двора: отцы семейств и малолетние гимназисты, расплывшиеся матроны и домашние работницы, которые тогда еще назывались прислугами.

Обливаясь горячим и злым августовским потом, вздрагивая от участившейся канонады, они предавали огню пухлые тюки гигроскопической ваты, связки сапог, мешки с индивидуальными пакетами, плохо пахнувшие дубленые полушубки и массу штатских вещей: шелковые платья, оранжевые штиблеты с модными бульдожьими носами, граммофоны с голубыми и розовыми трубами, дамские лакированные туфельки и много других не менее обольстительных вещей.

Если бы не отказ штаба, эти вещи были бы погружены и эвакуированы в первую очередь. И тогда остроглазая жена капитана Сташицкого нарядилась бы в манто, о котором она никогда и не смела мечтать. А подпоручик Слатковский поверг бы к ножкам Стефочки с Маршалковской улицы восемь шелковых платьев самых упоительных оттенков и три пары превосходных туфель. И мы бы еще посмотрели, отвергла ли бы она и в этот раз любовь прыщавого подпоручика.

Стоило трепать нервы на объяснения с обывателями, не желавшими делиться своим добром с доблестными офицерами Речи Посполитой, чтобы сейчас сжигать эти сувениры, добытые с такими хлопотами и унижениями!

– Только пусть ваши соседи ничего не воруют, – остановил пан Сташицкий Вейцмана, распоряжавшегося около склада, и зло добавил: – Я бы не советовал никому воровать.

Сташицкий прекрасно знал, с кем он имеет дело. Это были люди особой, вымершей уже сейчас породы. Они боялись мышей, не могли выносить вида крови, капающей из порезанного пальца, но систематически ездили через границу с мешочками сахарина, кокаина и камешков для зажигалок, искусно запрятанными в оглоблях и осях телег. На границе их обстреливали и красноармейцы и белополяки, их вылавливали на нашей стороне чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности, их раздевали до нитки и без суда приканчивали польские жандармы и пограничная стража. Но уцелевшие продолжали ездить через границу и бояться мышеи.

И вот этим-то людям выпала на долю несказанная мука тащить на костер пленительные вещи, по которым тосковал толкучий рынок.