Невольница: его проклятие (СИ) - Семенова Лика - Страница 17

— Значит, такова судьба.

Меня эти доводы, и вправду, не слишком взволновали. Кажется, теперь меня способно напугать лишь обещание повторной порки. И полукровка ни в коем случае не должен об этом знать.

Он поднялся, сцепил руки на груди и навис черной тенью:

— Ложь. Все боятся смерти, что бы ты мне здесь сейчас не изображала. Просто в данный момент она не дышит тебе в затылок. А чувствуя это дыхание, меняются даже самые упрямые, самые безнадежные фаталисты. В них вдруг просыпается неуемная жажда жизни.

— Вы пришли сюда пофилософствовать о смерти?

Он криво усмехнулся:

— О смерти я могу пофилософствовать и без тебя. Магия философии далеко не всегда требует зрителей, достаточно беседовать со своим внутренним миром.

Мне стало смешно:

— Кого вы обманываете, господин управляющий? Вы, как великий лицедей, зачахните без зрителей. Вам нужно бесконечно примеряться, что вы умнее других. Чтобы не разувериться в этом.

Он переменился в лице:

— Я пришел сюда сказать, что если ты не пожелаешь договариваться, я сам выдам тебя Совету Высоких домов. Без малейшего сожаления. Всякому терпению приходит конец.

Глава 23

Я никогда не был поборником нарядов, но от черного уже устал. Еще месяц двор будет похож на унылую похоронную процессию. Черный особенно мертвит лица стариков, которые становятся лишь пергаментнее и старше, будто сами одной ногой в могиле. Черный умудряется даже задушить вечную красноту жирной блестящей рожи Октуса и его толстобрюхого сына. Меня он тоже уже душит.

Я мельком вгляделся в свое отражение — нечего рассматривать, уже два бесконечных месяца я видел в зеркале одно и то же — черное пятно, и грезил, наконец, увидеть красное.

Я почти жил в императорском дворце, который стал склепом, был неотступной тенью Пирама. И за это меня все ненавидели. Кто-то тайно, а кто-то явно. Меня все равно считали выскочкой, несмотря ни на что. День коронации отменит, наконец, это черное уныние. А день сложения мантии Октусом хотя бы заткнет рты наиболее опасливым. Угнетало другое — Тенал неотступно охотился за мной в дворцовых галереях. Высматривал, вынюхивал. Я даже заметил раба, который шпионил. И я, как нашкодивший мальчишка, бегал и прятался. Совершал редкие вылазки и вновь скрывался в личных покоях Пирама, куда старику без особого позволения не было хода. У него один разговор — требует, чтобы я вернул в столицу дочь. И терпение уже было на пределе. Я не намерен ему потакать.

Я закурил, велел готовить корвет и почти собрался выходить, когда заметил световой сигнал стационарного галавизора. Кому понадобилось? Я нажал на панель и увидел Вирею. Не ее саму, к счастью — лишь запись. Первым порывом было закрыть и затереть к чертовой матери, не просматривая, как делал всегда. Но сейчас решил просмотреть. Я вновь нажал на кнопку приема и наблюдал, как ее трехмерная фигура в натуральную величину, прогружаясь, вырисовывается тонкими голубыми лучами. Сколько я ее не видел? Почти три месяца. Нет… такое впечатление, что она еще вчера бросала на меня влажные умоляющие взгляды. Статная фигура в струящихся одеждах на какое-то время замерла, вытянув губы на полуслове, наконец, ожила:

— Здравствуй, Адриан. Мне надоело отправлять тебе сообщения, которые остаются без ответа. Готова поклясться — ты их даже не открываешь. Потому — это последнее. Если тебя не интересует, как живут в этой позорной ссылке твои дети — дело твое.

Я поставил на паузу, чувствуя, как мгновенно начинаю закипать. Она не меняется. И она не изменится. Манипуляции детьми — первейшее дело. Мне кажется, женщины рождаются с этим знанием. Дети меня интересуют — это мои дети, и я никогда от них не откажусь. Я люблю их, что бы она не говорила. Так, как умею, но все же, люблю. Если я не захотел разлучать девочек с матерью только из-за любви к ним, она восприняла это так, будто я пожелал избавиться и от детей тоже. Для них лучше быть вдали от отца, чем вдали от матери. Обиженные женщины слепы. Да, она обижена, я тому виной — я готов это принять, но почему она так и не захотела услышать меня? Ларисс называет это «лезть в бутылку». Все именно так. Теперь она стучит кулаками по стеклу и не понимает, почему там оказалась.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я вновь закурил, нервно затянулся несколько раз, чувствуя, как горький дым обдирает горло. Зачем надо все усложнять? Женщины непостижимы. Я пытался понять лишь двоих и уже все проклял ко всем чертям. Сам не заметил, как докурил и едва не обжег пальцы.

Нужно дослушать, раз уж начал. Я нехотя снял с паузы и уставился в пол, лишь бы не смотреть в голубое лицо Виреи.

— Дело твое, Адриан. Надеюсь, девочки, когда вырастут, сумеют отплатить тебе тем же. У них есть добрая мать, которая научит расставлять приоритеты. Я в последний раз взываю к здравому смыслу и твоей совести, Адриан. Через месяц ты, наконец, получишь мантию Великого Сенатора Империи. Я должна быть на этой церемонии в качестве твоей законной жены. Я твоя жена! Я должна занять место, принадлежащее мне по праву. И по закону. Я согласна вернуться и не упрекать тебя за прошлое. Я согласна забыть об этой девке, из-за которой ты сошел с ума, хоть это и самое невыносимое для любящей жены. Я согласна беспрекословно выполнять все дворцовые протоколы, касающиеся супруги Великого Сенатора Империи. В противном случае я не буду больше просить, не буду унижаться. Я и так позволила себе больше, чем ты заслуживаешь. Я использую все свои связи, чтобы разрушить твою карьеру. Я использую все связи своего отца, чтобы окончательно настроить против тебя сенат. Я пойду в Совет Высоких домов, я пойду к Императору и заставлю его принять официальную жалобу, которую он не сможет проигнорировать, как бы ни благоволил к тебе. Если все это окажется бесполезным, я предпочту остаться почтенной вдовой Великого Сенатора со всеми вытекающими привилегиями, но не потерплю этот позор.

Я схватил стеклянную пепельницу, швырнул прямо в галавизор, в энергетическую таблетку, на которой «стояла» Вирея, но, к счастью, промахнулся. Стекло ударилось о камень колонны и разлетелось, как пыль.

Она мне угрожает… Твою мать, она мне угрожает! Признаться, когда я отправил ее на Атол, меня все же терзали некоторые муки совести. Какая к черту совесть!

Ноги ее не будет в этом доме! Ни сейчас, ни потом.

Я вышел в коридор, направляясь в кабинет Ларисса.

Ни сейчас, ни потом.

Брат по обыкновению сидел за столом. Непривычно видеть его в темном, но его излюбленная желтая мантия из талодесского атласа, которую он любил, как девица свое тряпье, была безвозвратно испорчена. Но сейчас эти воспоминания меня уже не заботили. Я заглянул в кабинет:

— Ларисс, я хочу, чтобы ты отдал Эмме покои Виреи. Сегодня же.

Он застыл, выпучив глаза, но возразить не успел. Я развернулся и пошел на парковку — меня ждали во дворце.

Глава 24

Всю дорогу до императорского дворца я нервно курил. Одну за одной. Пока не стал надрывно кашлять, а вкус дыма не начал вызывать позывы тошноты. Идиотка!

Ненавижу баб! Твою мать, как же я ненавижу баб! Высокородная, воспитанная. И несносная. Чем она сейчас отличается от любой другой, безродной и склочной? Где ее воспитание, благоразумие? Где гордость, черт меня возьми? Какое безумие ей нашептало, что между нами любовь? Какой воспаленный кошмар позволил думать, что между нами может быть любовь? Пусть горят они в пекле со своей придуманной любовью!

Я вновь чувствовал, как вздуваются вены на висках, и шум крови заглушает рев мотора. Я все еще надеялся решить вопрос миром… да какой, к черту, мир! Сейчас придется терпеть, но сразу после вступления в должность я обращусь к Пираму с вопросом о разводе. И очень надеюсь на его поддержку.

Корвет, наконец, въехал на территорию дворца и остановился у парадной лестницы. Лишь немногим позволялось въезжать сюда — я один из них и, черт возьми, я буду это подчеркивать. Я вышел из корвета и инстинктивно заслонился рукой — полуденное солнце нещадно било в глаза, причиняя боль. Солнце отражалось от белого мрамора, лишь усиливая свечение. Я посмотрел наверх — лестница почти горела, отражая солнечный свет. Нестерпимо-белая, изляпанная черными точками траурных мантий, будто засиженная мухами. Крыло принца Пирама осталось в прошлом — отныне никаких крысиных ходов.