Невольница: его проклятие (СИ) - Семенова Лика - Страница 12

Он шумно выдохнул:

— Ты ничего мне не скажешь?

Я снова молчала.

— Ты даже не поднимешься, когда я вошел?

Он вновь остался без ответа. Похоже, всерьез думает, что я все еще обязана ему кланяться. Будь он трижды Великий Сенатор! И, похоже, он считает, что после того, что они учинили, я могу встать. И эта отвратительная терпеливость… Что это, усталость или внезапное омерзительное великодушие? Игры в понимание и терпение? Через пять минут эта блажь сойдет, и прибавится синяков. И так будет лучше — достаточно с меня одной отвратительной химеры.

Де Во опустился на край кровати, я чувствовала его тело через тонкое одеяло, укрывавшее меня до самой шеи. Я все время мерзла. После порки долго не спадала температура. Изорванную тунику сняла лекарка, и теперь меня украшали лишь больничные повязки. Я тряслась от холода, но она наотрез отказывалась давать жаропонижающее, утверждая, что у меня здоровый сильный организм, и он должен справиться сам. Кто знает, может, это тоже всего лишь желание полукровки, который хотел, чтобы я сильнее мучилась. Теперь я понимала, что меня в нем так настораживало с первых мгновений — мягкость маньяка. Приторная вкрадчивость, которая обволакивала, как клей. На Норбонне красноглазых песчаных мух, которые жили в прохладе вентиляции, ловили на длинные клейкие полосы. Стоило мухе лишь коснуться поверхности — и она в ловушке. Мухоловки манили сладким медовым запахом, и в жертвах никогда не было недостатка. Я ощущала себя мухой, которая завязла всеми тонкими лапами. Намертво.

Де Во медленно стянул одеяло со спины, и кожу тут же колко обдало холодом. Он задержал руку на пояснице, я чувствовала ее печной жар. Она казалась раскаленной, как тавро. Молчание. Долгое тягучее молчание. Наконец, я услышала, как утяжеляется его дыхание. Разве не это он ожидал увидеть?

— Что это? — он казался удивленным.

Жест, вполне достойный брата. У него есть глаза и, надеюсь, память, которая верно подскажет.

Я молчала. Он поддел край повязки, потянул. Я вновь чувствовала, как корка засохшей сукровицы отдирается вместе с тканью. Сцепила зубы, чтобы не вскрикнуть, но, все же, шипела, не в силах молча терпеть, когда открывшуюся рану защипало.

— Что это?.. Эмма, что это?

Я не выдержала. Приподнялась на локтях, насколько смогла, и повернула голову:

— У тебя слишком короткая память? Не помнишь, какие приказы отдаешь своему скользкому брату?

Он вернул повязку на место. Выглядел не просто растерянным — ошарашенным.

— Я не отдавал таких приказов.

Замешательство казалось искренним.

Он встал, обошел кровать и присел, чтобы посмотреть мне в лицо:

— Клянусь, я не отдавал таких приказов. Я запретил ему. Слышишь? Запретил.

Если бы я сидела в первом ряду на любительском спектакле, непременно бы воскликнула: «Браво!». Я не знаю, чему теперь верить. Я приподнялась, как смогла, и отвернулась в другую сторону.

Он какое-то время сидел у кровати, перебирая мои спутанные волосы, резко вскочил и вышел, топая так, будто собирался расколоть набойками каблуков каменный пол.

Глава 16

Я перебирал заледеневшими пальцами огненные пряди и отказывался верить глазам. Как он посмел, когда я говорил, что не хочу этого? Твою мать, как он посмел? Я смотрел на ее спину, и меня пробирало до корней волос. Мраморно-белую кожу перечеркивали синие полосы медицинских повязок, как чернильные росчерки на чистом листе. Я видел, как грудная клетка поднималась с каждым вздохом, как заострялись от этого незначительного движения выступающие позвонки. Она казалась такой хрупкой.

Сколько было ударов? Я насчитал двенадцать длинных повязок. Как минимум, двенадцать ударов… Я вспомнил свист бича и ту острую пронизывающую боль, которую он оставляет после себя. Как перетряхается нутро, как лопается что-то внутри, отдается раздирающей волной, которая разливается до кончиков пальцев. Вспомнил, как, не стесняясь, орут под хлыстом солдаты. Как ссутся от боли. Сложно передать словами, насколько это больно, пока не испытаешь на собственной спине.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Только не теперь. Да, я сам был готов это сделать, но до того, как вернул ее. Жил, как в бреду, сатанел, осознавая, что ее нет под этой крышей и, возможно, я больше никогда ее не увижу. Она околдовала меня. Я почти сдался. Теперь я отчетливо понимал одно: не хочу ее страданий.

Я живо представил, как кнут касается этой нежной гибкой спины. Как от боли распахиваются знакомые глаза, как в крике раскрываются губы. Как она выгибается всем телом, повисая в цепях, и тут же сникает, не имея сил даже на крик.

Я разжал пальцы, отпуская огненную прядь, которая жгла мне руку каленым железом, и вышел в коридор. В ушах шумело, пульс отдавался болезненными раскатами, вторя шагам. Это немыслимо.

Ларисс сидел за столом в своем кабинете, что-то сосредоточенно вытягивал из разноцветной информационной паутины и помещал в экран планшета. Деловитый, невозмутимый — и это распаляло еще сильнее. Когда я вошел, он успел лишь раскрыть рот, но звук застрял в глотке. Я схватил его за грудки, вытащил из кресла и впечатал в стену. Пока он не успел опомниться, приложился к скуле так, что удар отдался в плечо. Я молотил без остановки, из его ноздрей потекла кровь, окрашивая мой кулак, но я уже не мог остановиться. Тряс его голову за волосы, прикладывая затылком о камень. Кровь окрасила зубы. Он, наконец, опомнился, пытался остановить мою руку, ухватив за запястье, закрыться, но здесь он явно был проигравшим. Он книги всегда предпочитал дракам, и когда мы мальчишками с Винсом валялись в пыли, дерясь с городской шпаной и детьми дворцовой стражи, он лишь отмахивался, заявляя, что ум всегда способен помешать глупой драке. Пусть теперь помешает.

Я молотил снова и снова. Не мог остановиться. До тех пор, пока Ларисс не ослабил хватку и не оставил любые попытка хоть как-то мне помешать. Только ощутив, что бью безвольное тело, я смог отпустить его.

Безудержный гнев — мой порок. Когда закипает кровь, в голове будто щелкает тумблер. Я слышу лишь шум крови в ушах. Виски ломит от напряжения, а перед глазами встает пелена. Так было всегда, когда меня называли родственником заговорщиков. Так было всегда, когда я слышал имя Оллердаллена. Так было всегда, когда плевали на мое высокородство. Так было всегда, когда я прокладывал себе дорогу среди низших чинов, как один из них. И так происходит сейчас, когда называют меня выскочкой. Когда усомняются в моем положении. И только я знаю, чего мне стоит сдержаться.

Я никогда не бил брата. Порывался, угрожал, бывало, замахивался. Но никогда не бил по-настоящему. Теперь на месте его лица было кровавое месево. И хорошо, если я не сломал нос и не выбил зубы. Черт возьми, хорошо, если он вообще жив.

Ларисс сполз по стене, оставляя на белом мраморе полосящий кровавый след. Я заметил, что он все же дышит, а окровавленная рука едва заметно подрагивает. Я сам был в его крови. Руки, грудь, халат. Вместо того, чтобы кинуться к селектору и звать дворцовых медиков, я опустился на пол напротив и смотрел на него. Как на диковинную тварь, которую видел впервые. На миг всколыхнулась жалость, но, я тут же представил, как он стоял и наблюдал, как кнут оставляет на ее спине кровавую борозду.

Знаю ли я его? Теперь казалось, не слишком. Неужели Винс прав?

Брат шевельнулся, с трудом открыл глаза, посмотрел на меня и с усилием улыбнулся, обнажая залитые кровью зубы:

— Из-за девки…

— Зачем ты это сделал?

Он пристально уставился на меня, вдруг закатил покрасневшие глаза и без сознания свалился на пол.

Глава 17

Было неприятно смотреть на брата и понимать, что это дело моих рук. Что бы ни было, Ларисс — часть меня. Были те, кто называл его моей тенью. Я стоял у окна в его спальной и краем глаза следил за тем, как суетятся медики. С него смыли кровь, и я с ужасом наблюдал, как раздувается разбитая щека и затекает левый глаз. За всю жизнь я ни разу не видел его даже с синяками.