Песнь крысолова - Фрейм Соня - Страница 28

Сюзанна была матерью, а я какое-то время – ее ребенком. Нильс просто хотел, чтобы она стала наконец-то счастливой. Ее чувство неполноценности делало несчастным и его, потому что он очень любил свою жену.

Эдлеры были хорошими людьми. С такими не должны случаться несчастья. Они платили налоги, ходили в церковь, держали слово. Помогали бескорыстно, верили в лучшее в людях. Священник объяснял ее бесплодие промыслом Божьим. Нильс, будучи в глубине души менее религиозным, злился и в сердцах говорил, что если Творцу удалось непорочное зачатие, то в чем сложность наградить другую дочь Евы дитем естественным способом?

«Богу даже делать ничего не надо, я все сделаю!» – кощунствовал он, а Сюзанна шикала на него и качала головой.

Дело было и не в Нильсе.

Это ее чрево – мертвое.

Там не приживется ни одно семя, на ее земле не будет цветущего сада. Она родилась с этим изъяном, с ним и умрет. И если это наказание, в чем его смысл, если она не знает за что?

Эдлеры были несчастными людьми. Ничто их не радовало. Их особняк состоял из сплошного эха. Рыбы в аквариуме молчали. За окном менялись сезоны, и время Сюзанны уходило. В их мире существовали только они, но пустота оказалась больше их двоих.

Они не сразу решились на усыновление. В нем им, людям добрым и непредвзятым, все же чудилось что-то противоестественное. Но с каждым годом оно казалось единственным возможным решением.

Эдлеры рассуждали здраво: даже если они не смогут ощутить в чужом ребенке своего , по крайней мере дадут одному обделенному человеку шанс на жизнь, которой заслуживают все.

«Он никогда не будет нелюбим. Он никогда не почувствует себя чужим в нашей семье», – договорились они и отправились в другую страну, где несчастье было нормой.

В некотором роде они подошли к усыновлению с позиции благотворительности. Вместо зажиточной Германии решили искать дитя в стране, где годами запрещали делать аборты, ибо «плод принадлежит обществу»[19].

Я родилась, когда режим пал. Тогда в прессу других стран стала просачиваться правда о жизни румынских сирот. Что мы там же, где душевнобольные и инвалиды. За чертой институционального пренебрежения, в домах изгнания.

Своих родителей я не знаю. Никогда не хотела их найти или судить за их поступок. Они жили в скверные времена. У женщины, родившей меня, не было выбора. Оказывается, аборт – важный элемент экономического контроля. Запретите его, и все рухнет от перенаселения, голода и нищеты.

Поэтому благородные Эдлеры попали куда надо. Они много путешествовали по Румынии, смотрели, как живут люди, посещали приюты и холодели от ужаса. Когда они приехали в Поприкань, то уже знали, чего хотели. Аттракцион ужасов для благообразной западной пары затянулся, и его нужно было прекратить, взяв с собой хотя бы одного ребенка.

Так мы и повстречались.

Все советовали Эдлерам брать младенца, чтобы адаптация прошла для обеих сторон максимально безболезненно. Мудрый совет, которому они не последовали.

Когда я стала старше, Сюзанна рассказала, что впервые увидела меня в углу комнаты: я сидела одна и сосала пустую грязную ложку. В тот момент она поняла, что я без нее не справлюсь.

«Ты смотрела сквозь меня, стены, вообще сквозь все… Я так хотела, чтобы ты увидела, что вокруг тебя есть много хорошего…»

Мне решили подарить зрение. А с ним и целый мир.

Но я все равно их не видела, хотя оба глаза были в норме. Четырехлетняя девочка, которую они удочерили в спешном порядке, страдала аутизмом.

Меня привезли в Германию и стали хорошо кормить. Я отъелась, но по-прежнему не говорила и не реагировала на людей. Врачи разводили руками и утверждали, что аутизм – феномен малоизученный. Его наличие у меня объясняли защитной реакцией, следствием раннего сиротства.

«Ребенку нужен эмоциональный контакт в так называемый сензитивный период, первые два года жизни… У нее этого не было. Но чем раньше такие дети попадают в благоприятную эмоциональную среду, тем больше шансов компенсировать нанесенный урон…»

Где я была? Между какими звездами витала? Или же я никуда не уходила из приюта в Поприкани? Часть меня все еще сидит там в темном углу, с пустой ложкой во рту. Я погрузила осознаваемую часть себя в особенное место, тропа возникла внутри меня. И когда я поняла, что уже ничего не чувствую, расслабилась и предпочла забыть путь назад.

Сюзанна не сдавалась. Она испробовала все. Ночью она уходила от Нильса ко мне, и мы спали в обнимку. Год спустя что-то сдвинулось. Я хорошо помню этот момент. Пробуждение посреди ночи в кольце теплых рук. За окном барабанит дождь, но кто-то держит меня очень крепко.

Мое возвращение было для Эдлеров праздником. Они завалили меня ненужными игрушками и постоянно заглядывали в мои глаза с радостными лицами. Им нравилась моя реакция. Настороженное движение зрачка. Выражение осмысленности. Мимика. Это был контакт с внеземной цивилизацией для нас всех.

Врачи, обследовавшие меня, на этот раз не нашли никаких отклонений в развитии. Я быстро училась взаимодействовать с людьми вокруг.

Но я по-прежнему не говорила. Несмотря на это, к шести годам уже прекрасно понимала немецкий и продолжала реагировать, если ко мне обращались по-румынски. Могла читать. Но предпочитала молчать.

Сюзанну радовало все. Она носилась со мной как наседка, и я ее любила больше, чем Нильса. Нильс вел себя как добрый дядюшка, которому важно, чтобы я подавала признаки жизни и улыбалась. Я никогда не упрекала его в этом. Возможно, он хотел ребенка из-за Сюзанны.

Но спустя год отмерзла и эта часть меня. Я начала говорить. Мало и сухо, отмеряя слова с необъяснимой жадностью, точно беднея в тот момент, когда они слетали с губ. Но и это был прогресс. Меня записали в нормальные и отдали в школу.

Темноволосая девочка с явной печатью восточноевропейских генов плохо сочеталась с бледными Эдлерами. Они не скрывали, что удочерили меня, и произносили это без стыда. Но среди других родителей пошла молва, а что на языке у старших, то и у младших. Только они говорят все в лицо, не заботясь о правилах приличия. Для детей ведь все короли – голые.

«Правда, что тебя на помойке нашли?» – спрашивала Биргит, главная заводила.

Я предпочитала молчать и даже не смотреть на нее. Она была новым существом в моем мире.

Другая девочка.

С рождения живущая в любящей семье. Не знавшая иной жизни. И от этого более совершенная в моих глазах. Она была оригиналом, а я жалкой копией, сделанной в стране с дешевой рабочей силой. В некотором роде так оно и было: бюджетное массовое производство не только на товары потребления распространяется.

«Скучаешь по настоящему дому?»

Я хранила тишину.

«В нашей мусорке примерно так же. Можешь садиться в нее в любое время!»

Джокер спрашивал, откуда в детях зло. Приносит ли его ветер или же оно изначально в нас? Что, если не бывает безгрешных детей? Но есть самоконтроль, воспитание, социальная среда. Вот настоящие регуляторы зла.

Биргит, наверное, не была злой. Просто глупой, а ее родители – расистами, принадлежащими к прослойке консервативных бюргеров. Она постоянно подходила ко мне с такими вопросами под хохот подружек на заднем плане, наблюдавших за нашим взаимодействием.

Она спрашивала и сама отвечала. Но однажды сказала непростительную вещь.

«Знаешь, почему ты тут, Санда? Потому что твоя семья тебя пожалела. Жалеют тех, у кого ни фига нет. У твоей матери никогда не будет своих детей, ее жалеют другие. Он взяла тебя, чтобы быть как все!»

Удивительно, сколько точных, недетских мыслей высказала одна безмозглая девочка. До них она не могла сама додуматься.