Terra Insapiens. Дороги (СИ) - Григорьев Юрий Гаврилович - Страница 44

— И какое наказание к ещё не родившемуся Робеспьеру вы намерены предложить? — спросил Артур.

— Отложенное наказание — есть такой термин. Когда родится и окончит школу, отправить малолетнего Робеспьера в колонию для несовершеннолетних на один год. Даже если это не исправит его, он не сможет получить юридическое образование и стать главой Конвента.

— Ну, — призадумался Ньютон, — вполне гуманный приговор.

— Надо поставить машину времени на службу юстиции! — возмечтал Судья. — Представляете, как это здорово — наказывать за ещё не совершённое преступление! И наказание будет гуманным, и преступления можно избежать.

Артур с Адамом вышли прогуляться в сад и уселись в гамаке. Они разговаривали о Паскале. Чуть позже к ним подошёл Сократ.

— Вы слишком строги к нему, — сказал Артур Адаму. — Паскаль не сумасшедший, он ненормальный. Это совсем другая история. Он говорил мне: «Я знаю, что я неправильный. Но ведь могут быть исключения? Предположи, что я исключение. В этом нет ни обиды, ни заслуги — только факт».

— Дело не в том, что он неправильный, а в том, что больной, — возразил Адам. — У него в диагнозе стоит — маниакально-депрессивный психоз. Неправильных я люблю. Да и к сумасшедшим у меня нет отторжения. Сумасшедший, называющий себя Наполеоном, для меня осмысленней какого-нибудь Ивана Ивановича, называющего себя бухгалтером.

— Я не врач, — настаивал Артур, — но я общаюсь с ним достаточно долго — нет у него никакого психоза. Депрессия бывает, мания в поисках «Сокровенной книги» — допустим, а психоза никакого я за ним не замечал.

— Ну, значит, у него маниакально-депрессивный «непсихоз», — улыбнулся Адам. — Скажи Хозяину, когда он вернётся, чтобы исправил диагноз.

— Нет, он не сумасшедший, — упорно защищал друга Артур. — Он ненормальный. Я уже научился различать эти понятия. Ненормальность нарушает общепринятые правила, но не является болезнью.

— Правила — это такая лукавая штука, — заметил подошедший Сократ. — Правила обязуются иметь исключения. На правилах этот мир стоит, на исключениях он живёт. Правилом всё держится, исключением всё движется.

— Не считаю себя всеведущим мудрецом и не сужу людей, — добавил он. — Если кто-то не знает мне очевидных вещей, живёт не так, как я считаю должным для человека, — это не значит, что он прожигает жизнь зря. Возможно, он учится чему-то другому в этой жизни, чему-то, что не мешало бы знать и мне. Мы просто сидим на разных уроках в школе жизни.

— Чему он учится, сидя за своим ноутбуком часами? — сердито сказал Адам. — Ищет смысл в бессмысленной куче цифр.

— Он показал Шуту кино на ноутбуке, — попробовал успокоить Адама Артур. — Шут качал головой и цокал языком. «Ну надо же — что придумали! А поговорить с ними можно?» И показал рукой на актёра. Мы объяснили ему, что это только картинки. Он расстроился. «А я думал, они живые. Ещё удивился — как вы их в такой маленький ящик запихнули?»

— Мне нравится Шут, — усмехнулся Адам. — Я люблю людей с чувством юмора и тонкой иронией. Ирония — это здоровое отношение к миру.

Вечером вернулся Паскаль и успел к ужину. Ньютон сварил свой «бурден», хоть и без картошки, и он, на удивление, оказался вкусным.

На закате Сократ вытащил из комнаты свою постель вместе с матрасом и расстелил на траве.

— Такая теплынь, — пожаловался он, — в комнате спать душно!

Посмотрев на него, Судья сделал то же самое. Дальше сработал принцип домино. Через полчаса уже все разлеглись во дворе. Даже Маркус, не удержавшись, присоединился к флешмобу, и притащил поломанную картонную коробку, в которой укрылся, как в собачьей будке.

— Давайте поговорим о политике, — предложил Судья, — или о футболе.

— Вот сразу видать англичанина, — заметил Адам. — Только не о политике, это скучно. Впрочем, в футболе я тоже ничего не понимаю. Как говорил Хоттабыч: «Почему двадцать человек бегают за одним мячом? Надо каждому дать по мячу и пусть бегают, не мешая друг другу».

— У меня другое предложение, — робко внёс свою лепту Маркус, выглядывая из коробки. — Давайте рассказывать свои сны! Они иногда бывают такие странные.

— Ну, вы предложили, вам и начинать! — согласился Артур.

— Мне вчера приснилось, что я куда-то иду, а мне навстречу идут ноги. Не весь человек, а только его сапоги. Приснится же такое!

— Отрубленные ноги гуляли по дороге, — задумчиво произнёс Поэт. — Маркус, вы явный сюрреалист.

— Как это ноги могут гулять без человека? — возмутился Сократ.

— Мышечная память? — предположил Артур. — Человек пропал, а ноги-то помнят…

— Это был чеширский кот в сапогах, — в свою очередь предположил Паскаль. — Кот исчез, а сапоги остались… Или человек-невидимка. Он забыл наваксить обувь своей волшебной мазью.

Все посмеялись.

— Однажды я видел ещё один странный сон, — продолжил Маркус. — Во всём городе дома исчезли — стали невидимы. И люди ходили по воздуху, над головой друг у друга, под ногами. В воздухе парили их кровати, как гробы пророков. Висели телевизоры, шкафы. Люди шлёпали в тапочках по воздуху. Это было забавно и страшно.

— Не люблю города, — нахмурился Поэт, — они меня угнетают. Мне гораздо комфортней было на даче, на природе… У меня даже был цикл белых стихов «Проклятье городам».

— Прочитайте что-нибудь, — попросил Артур.

— Если вспомню, — засомневался Поэт, но сделал попытку.

«Проклятье городам! Они нас убивают. Они хоронят заживо в гробах — в своих бетонных, каменных коробках. Мы пойманы в их сети проводов, в объятьях кольцевых дорог мы задыхаемся. Нам нет пощады.

Здесь нет орлов — лишь воробьи да галки. Орлы сюда не залетают. Ведь небо ниже здесь. И воздух душен. Им страшно здесь. Бесстрашным страшно здесь».

— Ну, как-то так, — стушевался Поэт. — Возможно, я что-то наврал — давно это было.

— А какие вам снились сны? — спросил Артур, возвращаясь к начальной теме.

— Мне в детстве часто снилось, что я летаю, — вспомнил Поэт и смутился. — Понимаю, что это банально. У всех в детстве, вероятно, были такие сны. Но… Иногда эти сны были настолько достоверными и убедительными, что, проснувшись, я не мог поверить, что это был сон. Я думал, что душа моя действительно летает во сне над Землёй, принимая разные очертания. Иногда это был я. Раскинув руки, я летел на потоке ветра, наблюдая убегающую подо мной землю. Не было страха — только спокойствие и радость… А однажды я был большой и гордой птицей. Горные орлы рядом со мной казались воробьями. И не было у меня рук, но были два могучих крыла. Как царь небес я парил в океане воздушном, и тень моих крыльев скользила по земле. Свирепые звери пригибали головы, когда задевала их тень моих крыльев. Трусливые лани бросались вскачь. Но я не спускался к ним, я парил между землёй и облаками… Проснувшись тогда, я пожалел, что проснулся. Мне захотелось остаться там — в удивительном сне, где я был птицей.

Поэт смущённо улыбнулся и продолжил.

— Увы! Я давно уже не вижу этих снов… И тоскую по ним… Они остались где-то в далёком детстве… Только однажды я вдруг подумал: а может, это действительно было со мной — ну тогда, в детстве, — а повзрослев, я забыл об этом и придумал, что это был сон. Понятное желание взрослого человека объяснить необъяснимое.

— Конечно, вы это придумали себе, насочиняли, — сварливо отреагировал Писатель. — Я вам таких снов могу насочинять сколько угодно.

— Ну, тогда давайте, рассказывайте свой сон, — погасил назревающий конфликт Артур. — Только не сочиняйте на ходу, не надо. Что-нибудь интересное вам наверняка тоже снилось.

Писатель не стал кочевряжиться и начал свой рассказ.

— Мне приснился Фёдор Михайлович Достоевский, — мечтательно произнёс он.

— Кто бы сомневался, — усмехнулся Адам.

— Вы мне не верите? Вы думаете, я придумываю?

— Я верю, верю. Я бы очень удивился, если бы вам приснился кто-то другой.

— Рассказывайте, рассказывайте! — поддержал Писателя Артур.

— У меня в спальной комнате висел большой портрет Фёдора Михайловича. Копия известной картины Перова. Хорошая копия в красивой раме. Ещё когда гости приходили, удивлялись, глядя на портрет, — «ты что, Третьяковку ограбил»?.. И вот однажды ночью сплю я и вижу сон. Достоевский на портрете пошевелился, встал, перекинул одну ногу через раму и спрыгнул на пол. Подошёл ко мне и укоризненно так головой качает, но ничего не говорит. Смотрю я, а у него на голове, как у евреев кипа, — бублик лежит. Ну, думаю — чтобы это значило?