Самый яркий свет (СИ) - Березняк Андрей - Страница 64

— Не знаю. Где-то в Коломне жили, но там ли еще — то мне не ведомо. Слышал, что упоминали они со смехом салон Варвары, — тут Аракчеев от упоминания Пестелем имени его любовницы посерел лицом, — Вельяшевой.

Граф расслабился, мне хотелось засмеяться от такого, но, конечно, удержалась.

— Вельяшева… — пробормотал Павел Петрович.

— Вельяшева-Волынцева, — сказала я. — Знакома она мне. Освещенная, интересная девица… поскандальнее Марго Аммосовой будет, но в свет выходит мало, потому и не на слуху.

— Знаешь ее? — спросил Ростопчин.

— Не подруги, но при встрече поворкуем. Стихи творит недурственные, не глупа, но… впрочем, это наше, женское.

— Вот раз ваше женское, то тебе и править, — подытожил Император. — Этих обратно в камеры, поговорим еще.

И, когда Пестелей увели, спросил присутствующих:

— Простить Ивана?

Ростопчин опустил глаза, даже Аракчеев не решился ответить сразу, тогда Павел Петрович строго посмотрел на Спиридонова: дескать, тебе-то от ответа уйти не по чину будет.

— Никак нельзя, Ваше Императорское Величество! Грех великий на нем, простите — пример другим дадите.

Я поморщилась — жалко же душу, пусть и грешную — но с приставом была совершенно согласна.

— Вот вам и судья, — усмехнулся Государь. — Повисят рядом — отец и сын.

[1] Строго говоря, свидетельств о том, что «Малинник» или те же «Ерши» существовали в описываемый период, не имеется, четкие описания появляются ближе к середине XIX века. Поэтому здесь литературное допущение.

[2] Мушка — популярная в XVIII–XIX веках карточная игра.

[3] Грязная улица — ныне Псковская. Изначальное название — Большая Матросская, но, так как казармы Адмиралтейства так и не были построены, была переименована согласно внешнему виду. Параллельно существовало наименование «Упраздненная улица», но на плане Петербурга Савинкова 1820 года указано «Грязная».

[4] «Коль славен наш Господь в Сионе» — неофициальный гимн Российской Империи на музыку Дмитрия Бортнянского и стихи Михаила Хераскова, написанный в 1794 году. В реальной истории с 1816 года был утвержден первый официальный гимн государства — «Молитва русских» на слова Василия Жуковского, но музыка для него использовалась авторства Генри Кэри — официального британского гимна, что в свете сюжета случае неприемлемо. Только в 1833 году Николем I была поставлена задача написать новую музыку, что и было сделано Федором Гаазе. Слова «Боже царя храни» были взяты из того же стихотворения Жуковского.

[5] Чтец — низший клирик в церкви, под ним только свещеносец, который в клир полноценно не входит. Во время службы именно он зачитывает тексты из Писания и некоторые возгласы.

[6] Колоннада Аничкова дворца была заложена в 1885 году, о ней напоминают только полуколонны на фасадах, выходящих на Невский проспект и Фонтанку.

Глава 22

У нас имелось три адреса. Вернее, сначала и я, и Макаров говорили только о двух — дом на Грязной, где по словам бандита Емели остановились злодеи, и огромная квартира Варвары Анненковой на Гороховой. О третьем месте напомнил Николай Порфирьевич — об освещенном, который вложил в голову несчастному дворянину Колемину неуемную страсть к проститутке Лукошке. Жил этот мастер на Песчаной улице[1] Рожественской части — на самых выселках.

— К татям ехать — надо бы людей подогнать, — сказал пристав, с чем Макаров согласился, пообещав привести полицейских из своего ведомства.

— К Варваре лучше ближе к вечеру, — добавила я.

— Тогда давайте в Пески, — решил Александр Семенович.

Нужный манихей обитал почти у самого недостроенного Смольного собора. Величественное в задумке сооружение уже много лет стояло заброшенное, разрушающееся под собственным весом и сырыми ветрами, хотя разговоры о том, что творение Растрелли необходимо завершить как можно скорее, велись постоянно, но дальше обсуждений дело так и не зашло[2]. Вокруг царило уныние, везде непролазная грязь, хотя именно эта местность никогда не подтапливалась, будучи расположена наиболее высоко во всей столице. Дорога сюда вела мимо многочисленных кабаков самого низкого пошиба, по сравнению с которыми «Малинник» выглядел бы приличной ресторацией. Вот и требуемый домишко смущал взор своими тронутыми гнилью деревянными стенами.

Спиридонов споро разузнал точный адрес и повел нас на второй этаж. Скрипучая лестница грозила обвалиться прямо под ногами, зато хлипкая дверь отворилась вместе с остатками замка. Хозяин комнатушки встретил нас видом напуганным и попытался сбежать через окно, но был отловлен приставом, ловким в задержании и не таких лиходеев.

— Кузьмин Алексей, мещанин сорока лет. Так ведь, голубчик?

Голубчик сперва не ответил и даже попытался озарить Николая Порфирьевича какой-то дрянью, но я была настороже, поэтому ударила по нему своим Светом, да так, что мастер мороков чуть не обмочился. Страхов в его душе оказалось столько, что на их ниточках можно было бы сыграть, как на арфе.

— Он самый, — кивнула Спиридонову. — Будет говорить правду. Будешь ведь?

Мещанин Кузьмин зыркнул по сторонам, понял, что сбежать ему не сподобится, потому покладисто кивнул.

— А чтобы у тебя было больше страсти к нужным и правдивым признаниям, то представлюсь сам и познакомлю тебя с остальными. Я — Макаров Александр Семенович, начальник Особого отдела Тайной полиции. Это — старший пристав из Управы. А вот эта милая дама — графиня Болкошина, доверенное лицо самого Императора. Эти же достойные господа, — Макаров показал на Тимку с Андреем, — мои сотрудники по особым поручениям. Теперь, когда мы все перезнакомились, пообщаемся?

— С превеликим удовольствием, — сиплым голосом откликнулся Кузьмин. — Только, Ваше благородие, позвольте с пола подняться.

— Николай Порфирьевич, пусти его. Не сбежит. Не сбежишь ведь?

— Мани клянусь — и в мыслях не подумаю!

— Тогда рассказывай.

Хозяин каморки осторожно поинтересовался, о чем именно должен поведать, и после уточняющих вопросов поежился, но даже успокоился и выложил всю свою историю по этому делу.

Алексей Кузьмин в Петербург приехал пять лет назад, сбежав из родной Рязани после неприятного конфуза, связанного с соблазнением купеческой дочери молодым франтом и его приятелями. Историю с трудом утихомирили, но папенька пострадавшей хоть и вышел из подлого сословия, но в городе вес имел солидный благодаря состоянию, набожности и огромным пожертвованиям на добрые дела. Осложнялось все дворянским титулом растлителя, поэтому таран гнева большей своей частью ударил по манихею, который за мзду озарил девушку на похотливое влечение к его заказчику. Искать справедливости Кузьмин не стал, да и, прямо скажем, не было ее в таком его поступке, поэтому — котомку за спину и бегом огородами на тракт.

В столице он промышлял примерно тем же, но, наученный рязанской историей, за совсем уж вопиющие просьбы не брался, ограничиваясь легким озарением на возбуждение приятственности объекта страсти к заказчику. Может быть, и врал, но Макарову, по должности поставленному следить за освещенными, сей персонаж знаком не был, как и скандалы с его деятельностью связанные, так что, скорее всего, здесь Кузьмин говорил правду.

Несчастного Пантелеймона Колемина мастер вспомнил и нехотя признался, что с лихими людьми гешефты вел неоднократно, да и Лукошка ему прекрасно известна. Несколько раз пресловутый Сявка просил Кузьмина озарить клиента на прелести Лукерьи для последующего приема в темном переулочке. С мешочком, наполненным мокрым песком. И в этот раз дело было сговорено споро.

— То есть не в Агафоне было дело, — заметила я.

— Его я в первый раз увидел, — сказал Кузьмин.

— То есть он тут был? — спросил пристав.

— Да, он с Свякой и Гундеем заявился. Держался тихо, но освещенного я в нем сразу признал. И талант у него интересный.

— Слышит хорошо и к языкам способный, — я кивнула.

— Вот про это, сударыня…