Лето, в котором нас не будет (СИ) - Летова Ефимия - Страница 18

— Не-ет! — то ли захрипела, то ли завыла она. — Не-ет, не надо, не надо, не надо, а-а-а!

— Что за… — снова заговорил с ужасом глядящий на неё Тринадцатый. — Ты что…

Двадцать вторая вдруг обмякла, глядя в потолок стеклянными ничего не выражающими глазами.

— Дышит? — с испугом проговорил Седьмой. — Эй… кто-нибудь… Позовите Дневного. А то мало ли…

Двадцатая выскочила из комнаты первой. Четвёртая держала Двадцать вторую за руку и тихо, сдавленно, плакала. Слезы падали на её ободранные колени и смешивались с кровью. Наконец она догадалась стянуть фартук и принялась вытирать лицо подруги, а потом уложила её голову на колени. Двадцать вторая молчала, но её сдавленное дыхание было слышно всем четверым.

…Двадцатая вернулась не сразу — и одна. Села на свободную кровать, сдавила голову ладонями.

— Ну, что? — наконец, спросил Седьмой. Двадцать вторая так и не пришла в себя, но кровь из носа перестала идти, и она свернулась клубочком на коленях Четвёртой, посапывая, словно в обычном сне.

Двадцатая обвела их странным растерянным взглядом, остановив его в итоге на Тринадцатом.

— Риш. Тьериш. Тьериш Агравис. Умер.

— Чего? — переспросил Тринадцатый. — Как? Какой?

— Наш, — прошептала Двадцатая, снова обводя всех взглядом, на этот раз избегая смотреть на Четвёртую. — В погребе убрали лестницу. Чинили её, вот и… И он упал туда. В погреб. Мы не знали. Мы же не знали, да?

— Это случайность, — сказал белый, как дешёвый мел, Седьмой. — Они сами виноваты, если не закрыли вход!

— Нельзя умереть, упав в погреб! — воскликнул Тринадцатый. Двадцатая хохотнула, но каждый видел, как у неё стучали зубы и побелел кончик носа. Четвёртая не произнесла ни слова.

— Нет, — прошептала во сне Двадцать вторая. — Нет, не надо… Не ходи туда, Риш…

И у неё под носом снова нависла алая крупная капля.

_37607800e896f320aee78cdc18385d64.jpg

Глава 11. Следуй за червяками

Одна тысяча пятьсот тринадцатый

Я ждала его всё следующее лето, но не дождалась. Записки, подброшенные в комнату на четвёртом этаже, оставались без ответа. Коссет только разводила руками. Малье Сиора, у которой я повадилась пить чай минимум раз в две недели, явно ничего не знала о "кузене", а её воспоминания о том, как он гостил у неё прошлым летом, казались мне изрядно искаженными временем безнадёжными мечтами о возвращении ненаглядного Лауриса. Прервать поток воспоминаний одинокой старушки о муже не удавалось, и я даже была препровождена в святая святых: кабинет мальёка Лауриса, смогла оценить его выдающуюся библиотеку и особенно — полочку с его собственными книгами. К превеликому сожалению вдовы, эти книги читал лишь ограниченный круг лиц — мало кто мог бы разобраться в этих вершинах научной мысли… Она и мне предлагала почитать, но, очевидно, увидев неподдельный ужас в моих глазах, быстро отстала с этой бесперспективной идеей.

В общем, я пропускала мимо ушей её слова и, прихлёбывая слишком крепкий, слишком сладкий чай, думала о своём. Пора было смириться с тем, что Эймери Дьюссон исчез из моей жизни, и я так и не узнаю его секретов. Да и были ли какие-то секреты? Скорее всего, вовсе не было. Отец согласился придержать у себя сироту в память о былых чувствах, а мать не желала дурного влияния на нежный цветочек, единственную дочку. Вот и всё. Все прочие странности мне привиделись.

Шестнадцатилетие я, рожденная летом, отметила в кругу семьи, а потом уехала в Флоттершайн, куда пригласила школьных друзей, в том числе белобрысого улыбчивого Даймона Риста, который ухаживал за мной весь прошлый год. Родители сделали мне невероятный подарок: возможность отметить праздник на небольшом кораблике, пришвартованном на одном из водоёмов Соцветия центральных озёр. Аннет весь вечер хитро улыбалась и многозначительно подталкивала меня в бок, и после застолья, разговоров и конкурсов, которым мы научились в школе, я позволила нам с Даймоном задержаться в бальной каюте. Когда все вышли, и мы остались вдвоём, он прихватил меня за плечи и прижался к моему рту своими слюнявыми слишком мягкими губами — слава Огненной лилии, языком никуда не лез. Можно было поздравить себя: Аннет-то впервые поцеловалась, когда ей было ещё пятнадцать. Никакого обещанного волнения и ощущения порхающих тальп в животе я, правда, не испытала. Губы как губы, как подмокшие рулетики из ветчины, только безвкусные. Теперь можно было сказать всем, что мы встречаемся "официально".

Даймон же, наоборот, кажется, был в восторге, дышал прерывисто, как болонка после забега, покраснел и глупо хихикал. Он так и порывался держать меня за руку, но я покачала головой и постояла на берегу несколько мгновений в полном одиночестве.

А потом сняла соломенную шляпку, молчаливую свидетельницу моего вхождения во взрослую жизнь — и зачем-то кинула ее в воду.

Ещё через год я уже не ждала. Ладно, вру — ждала, но скорее по привычке. Слишком много событий происходило в моей настоящей жизни: приближалось окончание школы и зачисление в КИЛ. Лайгон так и не стал моим любимым предметом, и в итоге я поступила на платное отделение, как и Аннет, но в отличие от подруги чувствовала смутное недовольство по этому поводу. А вот Даймон в КБД поступить не смог ни на то, ни на другое, о чём беспрестанно ныл и жаловался, вызывая искреннее желание треснуть его по голове чем-нибудь тяжелым. Аннет многословно посочувствовала моему "горю" и почти двухлетней разлуке с «любимым», пока я не вышла из себя и не объявила прилюдно на школьном выпускном (каюсь, капелька выпитого слувского ликёра сыграла в этом не последнюю роль), что мы с Даймоном расстаёмся. Весть произвела фурор, Аннет охала и ахала, Даймон, кажется, напился, заплакал и с кем-то подрался, а я чувствовала себя так свободно, словно вышла из тюрьмы, не меньше.

Впереди всё должно было быть совершенно прекрасным и безоблачным. Мы с Аннет поступали в лучшее учебное заведение для наделённых благими дарами! Как "платники", к тому же, мы имели возможность выбирать факультет и, разумеется, уже сейчас грезили самым престижным: артефакторикой. Наделять магическими свойствами неживые предметы! Это очень сложно и очень важно.

А потом… потом я непременно попаду в Сенат. Я буду очень-очень стараться. И всё у меня сложится замечательно. Конечно, я в ближайшем будущем выйду замуж, вероятно, за одного из выпускников КБД — колледжа благородных джентльменов. По правде говоря, это всё единая учебная организация. Библиотека, например, у нас будет общая, некоторые лекции и занятия — тоже. А ещё балы, праздники и прочее, прочее, прочее, то, что делает студенческую жизнь увлекательной и незабываемо интересной. Я встречу самого лучшего молодого человека, и он влюбится в меня без памяти, как папа в маму. Вот только мне совсем не хочется прозябать дома над цветами и вазами, у меня куда более амбициозные планы.

Семнадцатилетие я отметила весело и шумно, сначала с родителями и бабушкой, потом, как уже привыкла — со школьными друзьями. А потом дни полетели камнями с горы, и я бродила по дому, ставшему разом маленьким и тесным, отсчитывая дни и часы до начала нового этапа в своей жизни. Этапа, в котором нет места никаким сомнениям и страхам, нет теней застарелых детских тайн.

До отъезда из дома оставалось всего пара дней, когда разразилась гроза.

Она налетела на Флоттервиль вечером, наставила синяков облакам, прогнала припозднившихся птиц, порыдала на посыпанными гравием дорожками и убранными перед наступлением осени садами, а затем боднула оконные створки в моей комнате, залетела внутрь беспокойным ветром, влажной холодной свежестью, затихающими вдалеке раскатами грома, и я, вместо того, чтобы сразу закрыть окно и вернуться к оставленному занятию — тщательному изучению пропущенных тем в учебнике по лайгону — подошла к окну.

За окном был темно и тихо, впрочем, кое-где с крыши и с листвы ещё капала вода.

Не так уж и прохладно, можно оставить окно открытым. Я вернулась к учебнику, но быстро поняла, что смысла этом нет — голова отказывалась запоминать незнакомые дурацкие слова, в которых согласных стояло по три-четыре штуки подряд. Зябко поёжившись, я подошла к платяному шкафу, решив, что не мешало бы надеть что-то потеплее летнего домашнего платья. Жакет или просто шаль, или…