ХВ. Дело № 2 (СИ) - Батыршин Борис - Страница 36

— А тебе так хочется полетать? — прищурился я.

— Нет, но интересно же, что она имела в виду. Цыганки — они, знаешь ли, не ошибаются. Соврать порой могут, а вот чтобы ошибиться — никогда.

Я повозился, устраиваясь так, чтобы заткнутый за пояс арсенал не слишком врезался в поясницу. Вот, к примеру, ещё одно преимущество тайного бегства — не придётся гадать, как протащить всё это огнестрельное богатство через таможню…

— Вот доберёмся до Ливии, а там видно будет. Чует моё сердце, что одними полётами дело не ограничится.

Конец второй части

[1] (итал.) — хлебожор. Уничижительное прозвище немцев, распространённое в Италии.

[2] (итал.) — Прошу прощения, господа

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. «Мы летим, ковыляя во мгле…» I

Тинг-танг…

Тинг-танг…

Тинг-танг…

Часы громко звякнули и выдали звенящую музыкальную фразу — как делали это каждый полчаса, сутки напролёт. Потемневший бронзовый маятник в виде выпуклого, на манер линзы, диска, продолжил отсчитывать удары сердца из зубчатых колёсиков и эксцентриков, заключённого в корпус из полированного ореха с надписью На круглом циферблате

Тинг-танг…

Тинг-танг…

Тинг-танг…

Эти настенные часы оказались единственной ниточкой к прошлому, нащупанной Яшей в московской квартире Симагина. Нет, были ещё всякие мелочи — скажем, серебряные чайные ложечки в буфете или маленькая раскрашенная гравюра над письменным столом, изображавшая русских гусар в Париже, в 1814-м году. Но и гравюра, и ложечки были молчаливыми, мёртвыми, а часы жили — и нетрудно было представить себе, что эта механическая жизнь не прерывалась все сто с лишним лет, с тех самых пор, как они вышли из рук мастера на часовой фабрике "Мозеръ и Ко.", свидетельством чему была надпись на круглом, покрытым паутинкой едва заметных трещинок, циферблате.

Яша открыл картонную папку, в которой хранились бумаги из его «стамбульского» архива. Работать не хотелось категорически, несмотря на то, не далее, как третьего дня он клятвенно пообещал Перначёву в ударном темпе подготовить документы к публикации. Увидав то, что принёс Яша, редактор впал в какой-то животный восторг: он разглядывал пожелтевшие листки, хрюкал от удовольствия, чуть ли не облизывался, и всё время сыпал в Яшин адрес комплиментами. Сулил сенсацию, славу, приглашение на телевидение, хвастался найденным спонсором в лице некоего военно-исторического общества. О гонораре и тиражах, однако, умолчал — впрочем, Яша, успевший составить представление о состоянии здешней издательской индустрии, иного и не ожидал. Он давно уже понял, что никого, кроме этой горстки одержимых историческими загадками добытые им бумаги не заинтересуют. Ну, может, защитит кто-то диссертацию, отметят факт их появления в десятке сугубо специальных статей в сугубо специальных журналах или ещё более специальных Интернет-ресурсах — и это будет всё. Выгорел матерьялец, как говаривал один его старый знакомый, следователь ГПУ.

А вот флэшбэки стали случаться чуть ли не каждую ночь. Краткие озарения, во время которых его сознание совмещалось с сознанием Давыдова-Симагина, давая возможность видеть и воспринимать всё то, что видит и воспринимает он. Яша стал записывать эти разрозненные фрагменты и сам не заметил, как они стали складываться в своего рода повествование. «Последнее задание Якова Блюмкина» — как вам название? Пожалуй, Перначёв такое возьмёт…

Яша невесело усмехнулся. Псевдоисторическая фантастика, повестушка для узкого круга ценителей альтернативок и криптоистории — и это вместе его грандиозных планов? Как ни крути, итог жалкий.

Тем не менее, Яша не оставлял эти занятия, чем дальше, тем больше убеждающие его в том, что «те» и «эти» события происходят в каких-то разных, очень похожих, но не стыкующихся между собой версиях истории. Мысль дикая для его собственного времени — а вот здесь, в двадцать первом веке, наоборот, практически обыденная и вряд ли способна кого-нибудь удивить… На эту идею натолкнула его беседа всё с тем же Перначёвым, когда тот принялся расуждать о своём отказе печатать фантастику.

«Читателю надоедают все эти попаданцы, параллельные миры и прочие ухищрения наших горе-авторов. — рассуждал перначёв во время одной из их встреч. Помнится, они сидели в его кабинете, в издательстве, прихлёбывали дрянной растворимый кофе и заедали печеньками с малиновым джемом из кислотно-яркой упаковки. — Хотя, конечно, всегда останутся те, кто хочет почувствовать себя в шкуре такого вот героя перекраивающего лёгким движением руки историю. Но это уж пусть другие стараются, желающих довольно — а мы уж как нибудь…

Самое неприятное, что Яша всё сильнее стал ощущать скуку. Да, конечно, изучение мира будущего само по себе оказалось занятием захватывающим, а денег на счетах Симагина хватало, чтобы не задумываться о средствах к существованию. Только вот изношенное за пять с лишним десятков лет тело настоятельно требовало покоя — и это входило в разительный диссонанс с двадцатидевятилетним сознанием авантюриста, революционера и искателя приключений. Можно, конечно путешествовать хоть по стране, хоть по всей планете — с комфортом, останавливаясь в пятизвёздочных отелях, посещать знаменитые музеи — но к серьёзным делам, влияющих на судьбы мира его не допустит сама логика событий. Не так устроен этот мир, в нём больше нет места для таких как он, отчаянных авантюристов-одиночек.

Тинг-танг…

Тинг-танг…

Тинг-танг…

Мозеровская кабинетная «шайба» зашипела зубчатыми колёсиками и выдала, как и каждые полчаса, обязательный малиновый перезвон.. Яша с удивлением глянул на циферблат — ну вот, за невесёлыми размышлениями потерял счёт времени, что случалось с ним крайне редко. Он со вздохом пододвинул к себе папку и потянулся к компьютерной мышке. Раз уж имел неосторожность пообещать Перначёву закончить с документами, то, хочешь-не хочешь, а придётся довести дело до конца.

Зима в тысяча девятьсот двадцать девятом, семнадцатом от октябрьского переворота, году пришла в Москву рано, обойдясь без привычного слякотно-дождливого периода. Казалось бы, ещё вчера конец ноября непривычно радовал горожан погожими, безветренными деньками, когда небо над кремлёвскими башнями и доходными домами Тверской и Остоженки — и вот уже на календаре декабрь, и первый снежок ложится на город тонким пушистым одеялом. Мальчишки устраивают во дворах баталии, осыпая друг друга и прохожих снежками; немногие оставшиеся ещё в столице «легковые» извозчики чешут в затылках, соображая, не пора ли выводить из сараев санки. Погоды стоят сухие, и даже в кривых арбатских переулках мостовая не покрывается раскисшей кашицей из грязи и талого снега, спасение от которой одно — калоши московского «Резинотреста», которые коренные москвичи не называют иначе, как «Треугольник».

А вот двое мужчин, неторопливо прогуливающиеся по аллее Гоголевского бульвара в сторону Пречистенки, обошлись без этого почти обязательного элемента московского гардероба. Один, в фуражке с рубиновой звёздочкой и длинном, ниже колен, кожаном реглане, щеголял в хромовых, с синей искрой сапогах; видневшиеся из-под реглана петлицы были украшены четырьмя ромбами, выдавая высокопоставленнного сотрудника ОГПУ. Спутник чекиста по случаю сухой погоды надел башмаки на толстой резиновой подошве, явно не входящие в ассортимент отечественной обувной продукции. Его пальто, в материале которого опытный глаз безошибочно определил бы настоящее английское сукно, произведённое на фабриках Лидса и Шеффилда из наилучшей шерсти австралийских мериносов, тоже вряд ли было приобретено в магазине готового платья. Но несмотря на демонстративно штатский вид, любой из обитателей Лубянки легко узнал бы в нём Меира Трилиссера, опального шефа Иностранного Отдела. Его собеседник, Глеб Бокий, уже девять лет кряду возглавлял Спецотдел ОГПУ, официально занимавшийся тем, что объединял и направлял деятельность шифровальных органов различных ведомств.