Полиция Российской империи - Кудрявцев Дмитрий - Страница 29

Но нелегко было исполнить мое желание по двум причинам: на квартиру для участка и для меня отпускалось 760 р. в год с отоплением; домовладельцы сторонились от участкового управления, как во избежание неприятного и невыгодного для их карманов соглядатайства полиции, так и во избежание шума, крика и брани, вызываемых доставлением в управление пьяных, буйствующих, и ежедневного наплыва толпы дворников.

Чтобы избегнуть первого затруднения, некоторые пристава просили прибавки квартирных денег, а иные прибавляли к квартирным часть своего жалованья; мне же не хотелось прибегать ни к первому, ни ко второму средствам, и вот почему: 1) совестно было утруждать просьбою Трепова, так как я чувствовал к нему благодарность за его отношение ко мне, видимо одобряющее, 2) тратить жалованье, лично мне предназначенное, из которого я мог сделать сбережения, столь необходимые при такой острей и неверной службе, не совпадало с моими воззрениями, и я решился лично заняться приисканием квартиры, не веря сообщениям подчиненных о том, что нигде квартиры нельзя разыскать.

С наступлением весны 1873 г. я предпринял осмотр всех квартир, отдававшихся в наймы в моем участке, проходил несколько часов и к вечеру вернулся домой усталый и физически и нравственно: хотя и попадались подходящие квартиры, но как только узнавали, для какой надобности, с превеликим негодованием прекращали всякие разговоры: «Для участка, нет, нет, ни за что не отдам, — вопил домовладелец и в виде позолоты к такой горькой пилюле добавлял страха ради иудейски: — Для вас лично, г. пристав, извольте».

Прошлялся я второй день и с такими же результатами, попробовал и в третий раз счастья, но в этот раз окончилось тем, что, возвратясь домой, от частых повторений одного и того же восклицания: «Для участка, нет, нет и т. д.», принимая таковые, как выражение полного отвращения и гадливости к тому учреждению, с которым связана жизнь моя, — я горько заплакал в полном отчаянии и не знал, что далее предпринять. По моим наблюдениям и самочувствию был тогда такой антагонизм между обществом и полицией, выносить который было тяжело, несмотря на все усилия Трепова поставить полицию в положение, при котором она представляла бы собою не пугало, а нечто полезное, даже приятное, но что мог сделать Трепов, когда между его понятиями в этом смысле и понятиями его подчиненных была непримиримая разница. Как ни старался Трепов очистить Авгиевы конюшни, но, не будучи Геркулесом, достигнуть этого не мог, да и сам Геркулес едва ли справился бы с этой задачей: с одной стороны, старая закваска с праздничными и разного рода приношениями не выдыхалась между старослужащими, и они в душе ненавидели Трепова, пресекшего старую благостыню, с другой стороны, само общество, т. е. домовладельцы и разные торговцы и промышленники, не усвоившие себе потребности в легальном образе действий (не обманешь — не продашь, старый завет, вошедший в плоть и кровь), не содействовали усилиям Трепова и старались задабривать полицию на случай разных прорух в их деятельности и еще сильнее возбуждали служащих против реформатора. Относительно недружелюбия общества вообще, т. е. класса интеллигентного и не связанного с полициею материальными интересами, следует сказать, что это недружелюбие поддерживалось тогдашней правительственной политикой, двойственной до нелогичности: что давалось одной рукой, то другой удерживалось.

После долгих, тщательных исканий, наконец, счастье мне улыбнулось: очистилась квартира на Преображенской улице в доме Корибут-Дашкевича, и хотя по местности не совсем подходящая, так как дом находился не в центре участка, притом квартира была с одним ходом и для участка и для меня, но за неимением лучшего нужно было помириться и с этими неудобствами и выбраться поскорее из подвала. Хотя тесно, но с чистотой и некоторым удобством разместился я в новой квартире; для меня лично квартира была даже очень просторна, состояла из 4-х комнат, а для холостого это слишком, но присоединить эти комнаты к участку было невозможно, и участок поместился в 4-х же комнатах. Помню, когда перебрались на новую квартиру, чистенькую и светлую, сидя у себя в служебном кабинете, я испытывал нечто вроде восторга от новой обстановки, и всякий приходивший в управление не упускал случая высказать свое удовольствие от опрятности в контрасте тому сумбуру, к которому давно привыкли участковые жители.

Надо было устроиться и относительно личной моей жизни: так как я избрал своим девизом — строжайшая экономия для сбережений, то свои 4 комнаты, кроме спальни и кабинета, оставил без мебели до случая, и год они пробыли в таком виде, а чтобы не заводить у себя хозяйства и стряпни, что было и неудобно и повлекло бы к нескончаемым препирательствам с кухаркой в ущерб и службе и моему карману, я решился пользоваться обедами в кухмистерской за 35 коп. на углу Литейного и Невского, у некоего Андреева, где обедала довольно чистая публика и преимущественно студенты, и кормили для тогдашнего моего возраста (32 года) весьма удовлетворительно.

Устроившись, таким образом, во всех отношениях, я мог предаться службе беспрепятственно, что и сделал с большим удовольствием. Для меня было полным удовлетворением видеть довольные лица удаляющихся из участка разных посетителей, удовлетворенных в их нуждах без задержки, с предупредительностью и лаской, какой способ обращения с публикой я рекомендовал своим служащим и за применением его неукоснительно следил.

Вначале моим подчиненным, привыкшим к грубым приемам, к равнодушию при исполнении разных требований, полициею же предписанных, очень не нравилась моя система; они ворчали и двусмысленно улыбались, но когда убедились, что я не отступлю от своих правил, и что, наконец, указанный мною способ ведет и к спокойствию служащих же и к общему удовольствию, они стали приветливее смотреть на меня и даже старались выказать, что они так поступают для моего удовольствия.

Так прошло более года после моего назначения, и я все больше и больше начал сознавать, что могу оказаться пригодным для службы и оправдаю оказанное мне доверие. При назначении меня приставом я молил Бога о том, чтобы прослужить в должности только год и не быть ни разу под арестом, так как при Трепове не было ни одного пристава, который не сидел бы под арестом, и если в течение года я не подвергнусь общей участи, то это, по моему мнению, могло означать, что я знаю свои обязанности, ну, а в будущем, что Бог даст, ибо служба так разнообразна, столько в ней случайностей, что ошибки возможны для каждого. И Господь благословил меня: хотя, без всякого сомнения, были ошибки и в моей деятельности, однако ж в течение почти 6 лет моего приставства при Трепове, да и после, я ни разу не был под арестом, а таких счастливцев из 38 приставов было только двое.

В 1874 году, если не ошибаюсь, приехал в Петербург австрийский император Франц-Иосиф, и в числе других чествований был устроен для него бал у тогдашнего министра народного просвещения, графа Д. А. Толстого, жившего на Литейной, в доме правительствующего синода. Съезд был, как и подобало, огромный; присутствовал император Александр II и вся знать; продолжался бал до 4 часов ночи, но когда высочайшие особы уехали, а с ними и Трепов, я оставил у дома помощника своего, майора Грессера, а сам отправился на отдых, приказав Грессеру отнюдь не отлучаться с места, в виду того, что бал еще продолжался, и много высокопоставленных лиц еще пировали, в числе же их и бывший министр внутренних дел Тимашев.

На утро, когда я был еще в кровати, ко мне явился околоточный надзиратель, бывший при разъезде с бала вместе с Грессером, и доложил, что Тимашев, разгневанный вчера тем, что нескоро была подана его карета, подозвал к себе околоточного и велел ему явиться утром к Трепову и доложить о бывшем беспорядке при разъезде.

— Гте же был помощник пристава? — спросил я.

— Они ушли сейчас же после вас, я оставался один, — ответил околоточный надзиратель.

Картина, нечего сказать! Вот как смотрели на службу большинство полицейских офицеров, а в числе их и милейший Грессер, впоследствии варшавский обер-полицмейстер. О времена! Воистину, «где прежде в Капитолии судилися цари, там в наши времена живут пономари».