Метаморфозы. Тетралогия - Дяченко Марина и Сергей - Страница 41

Выходить из аудитории всегда старалась последней – чтобы придержать дверь. Медленно. Постепенно. Вторая пара – пустая; нет занятий. Надо идти и читать учебник.

Придерживаясь рукой за стену, она шла в читальный зал. Поздоровавшись со стулом библиотекарши, усаживалась у окна и раскрывала текстовой модуль на том месте, где вместо закладки лежала открытка ко дню рождения – от мамы. На открытке была нарисована овца с букетом колокольчиков.

Она не случайно выбрала эту закладку. Здравый смысл подсказал ей, что ее день рождения для мамы важен; она позвонила домой и, разговаривая, держала открытку перед глазами. От мамы остался только голос; Сашка не видела ее и не могла представить, поэтому говорила с овцой. Овца улыбалась; Сашка понимала, что надо быть радостной, и улыбалась тоже.

С тех пор открытка напоминала ей о чем-то, чего она не могла представить. Это овца; она радуется. У меня был день рождения. Мне восемнадцать лет. Я должна прочитать параграфы семнадцать и восемнадцать.

«Он не спал всю ночь. Он сорвал этот цветок, потому что видел в таком поступке подвиг, который он был обязан сделать…»

Тянулись гусеницы бессмысленных буквенных сочетаний. Цеплялись друг за друга железными крючочками. Это было похоже на плавание в мутной воде: Сашка не видела ничего, только слышала скрежет собственных перемолотых мыслей. Потом вдруг выныривала на поверхность, и перед ней – на мгновение – открывались далекие смыслы.

«При первом взгляде сквозь стеклянную дверь алые лепестки привлекли его внимание, и ему показалось, что он с этой минуты вполне постиг, что именно должен он совершить на земле…»

– Самохина, иди пообедай. Через пятнадцать минут столовая закрывается.

«В этот яркий красный цветок собралось все зло мира… все зло; он впитал в себя всю невинно пролитую кровь (оттого он и был так красен), все слезы, всю желчь человечества…»

Смыслы обрывались, дальше была только мутная вода. Сашка дочитывала параграф до конца. Клала на страницу закладку; улыбка овцы что-то напоминала ей, трудно было понять, что именно. Сашка закрывала учебник, прятала его в сумку, нащупывала дверной проем (в библиотеке были особенно подвижные и скользкие двери). Выходила; коридор представлялся ей то очень темным, то залитым ярким светом, так что была видна каждая паркетина, каждая трещина, каждый окурок на дне железной урны.

«Я иду по коридору. Столовая там. Мне надо поесть. Вот мой талон».

«…Что именно он должен совершить на земле…»

Мир вокруг нее ежесекундно менялся. Напрягались одни связи и разрушались другие. Это было похоже на быстрые судороги; иногда Сашка замирала, чувствуя, как внутри будто натягивается нитка, перекраивая и разрезая, обмякая и снова подергиваясь. Иногда она видела себя снаружи – маленькое озеро, будто от растаявшего мороженого, и в кофейного цвета жиже плавает едкий комочек – страх. Сашке не нравилось смотреть на свой страх со стороны. Он был как полупереваренная котлета.

Но она не боялась. Потому что не видела ничего, что могло напугать, а думать могла только о том, что видела. Время растягивалось и сжималось, пока наконец не наступила летняя сессия.

– Самохина, что ты думаешь по поводу летней практики?

Очень яркое солнце било в окно тридцать восьмой аудитории. Почти такое же яркое, как отраженный луч на розовом камне перстня.

– Ничего.

Это было правдой. Тонкая ниточка Сашкиных мыслей все чаще становилась пунктиром. Она видела – вот эти пылинки в солнечном луче, вот этот стол с глубокой царапиной, зеленые кроны лип за окном. Но она о них не думала.

– Слушай внимательно, что надо сделать. Экзамены закончатся двадцать пятого июня. С двадцать шестого у тебя практика. Не забудь предупредить родителей.

Сашка молчала.

– В августе, перед началом занятий, у тебя будет две недели, чтобы съездить домой.

– Хорошо, – сказала Сашка, глядя на солнечный луч.

– Вот и умница, – сказал Портнов. – А теперь покажи мне упражнения с пятьдесят второго по пятьдесят четвертое… Одновременно, ты помнишь. Три процесса должны идти параллельно, с «шагом» вполтакта. Сосредоточься.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В середине июля, в годовщину знакомства с Фаритом Коженниковым, Сашка сидела на ветке большого дерева – вишни. Ее летняя практика заключалась в том, чтобы, поднимаясь по лестнице в развилку ветвей, находить среди света и тени красные ягоды, брать в ладонь и осторожно срывать. И класть потом в корзинку на шее.

Сад был огромный. Ветки вишен переплетались; ягоды висели гроздьями, их можно было рвать, даже стоя на земле, но подлинное великолепие начиналось наверху, в кроне.

Сашка наглоталась вишен до оскомины. Ее белая футболка перепачкалась вишневым соком. Губы казались огромными, будто надувными. Вишневый сок собрался под коротко остриженными ногтями. Сашке было хорошо. Огорчало только то, что все учебники пришлось сдать. Сашка сказала Портнову, что потеряла сборник упражнений; тогда он пришел к ней в комнату и вытащил книгу из щели за батареей. С тех пор Сашка не училась. И не думала. Просто смотрела. И еще чувствовала: тепло, ветерок, прикосновение коры к ладоням, прикосновение вишен к лицу.

Стоял один летний день – один, очень теплый и светлый, и листва вокруг Сашки защищала ее от палящего солнца. Утром первокурсников – нет, теперь уже второкурсников – привезли на грузовике. Днем им дадут пообедать. Но время тянется, лаковые вишни отражают солнце – и Сашкино лицо. Обеда нет, а день уже следующий. И вот уже прошла неделя, хотя тянется все тот же день. Время похоже на бантик.

Потом погода испортилась. Наползли тучи, предвещая грозу. Сашка раздвинула ветки над головой и смотрела на небо, будто желая запомнить его навсегда: край тучи, навалившийся на солнце и получившийся в результате цвета ртути. Рыжеватую, как у медузы, кайму тяжелого облака. Плоский небесный смерч, как отпечаток большого пальца. Это гроза, подумала Сашка, будет большой дождь, мне надо под навес…

Она все еще думала о том, что видит. Но возникло беспокойство: она, кажется, заглядывала в будущее. Предугадывала то, что случится через несколько минут.

– Будет дождь, – сказала она вслух.

Никто не ответил. Сад был слишком большой. Практиканты давно потеряли друг друга из виду.

Сашка спустилась с дерева. Осторожно пересыпала вишню из корзинки в ящик. На всякий случай прикрыла ягоды куском полиэтилена, валявшимся тут же, в траве.

Потом легла на спину и стала смотреть вверх. По всему саду стояла тишина, как на занятиях у Портнова; листья замерли. Сашка глядела перед собой.

Был тонкий слой нагретого воздуха вокруг ее лица. Выше был другой слой, в котором вертелись мухи. Еще выше – густая крона вишни; Сашке она показалась прозрачной. Дальше – застывшие громады воздуха, выше – толстый слой облаков. Выше, еще выше, стратосфера…

Облака завернулись воронкой, и одновременно Сашка упала в небо. Ей уже случалось этого бояться. В детстве, на пригородной базе отдыха, на лугу, она вот так же лежала и смотрела в небо и боялась в него вывалиться.

Теперь это произошло.

Ветер сорвал полиэтилен с ящика, и вишни глянули изнутри множеством темных глаз. Сашка увидела себя с их точки зрения; картинка то дробилась, то вдруг собиралась воедино, и тогда возникал стереоэффект.

Ее подхватило, как воздушный змей, и потянуло вверх, причем тело, брошенное на траве, оставалось неподвижным. Нить, соединяющая ее с этим якорем, помогала летать и не давала улететь далеко. Она почувствовала деревья как свои руки, а траву – как свои волосы. Ударила молния, полетели оборванные листья, и Сашка засмеялась от счастья.

Она ощутила себя словом, которое сказал солнечный свет. Она высмеяла страх смерти. Она поняла, зачем родилась и что именно ей следует сделать в жизни. Все это случилось, когда молния еще была на небе – белый зигзаг.

А потом хлынул дождь, и она пришла в себя – мокрая насквозь, в прилипшей к телу футболке, из-под которой кокетливо и жалко просвечивал кружевной лифчик.