Гобелены грез - Джеллис Роберта - Страница 49

Одрис слегка вздохнула и взглянула на Хью, но он все еще смотрел на долину, окутанную туманом. Глаза его сияли, наполненные любовью. Лицо отражало мир и покой его души. Вскоре он очнулся, глубоко вздохнул, и Одрис увидела другого Хью. Сейчас он рассматривал долину с практической точки зрения, и она заметила эту перемену в нем.

— Ты завтра будешь на него охотиться? — спросила она неопределенно.

Хью повернул голову и взволнованно посмотрел на нее.

— Боже упаси! Он доставил мне столько удовольствия… Мне бы хотелось его как-нибудь пометить, чтобы уберечь. Если твой дядя пригласит меня поохотиться, я поеду куда угодно, только не сюда. Я не мог бы пролить кровь здесь. — Затем он прошептал: — Боюсь, ты принимаешь меня за глупца. Уверен, что в этой долине охотились уже много раз.

— Я не могу твердо сказать, считают ли другие тебя глупцом, — тихо проговорила Одрис, — потому что не всегда думаю так же, как остальные. По-моему, ты не глупец. Я не считаю глупостью благодарность за дар, которым человек восхищен, или желание сохранить надежду, что все когда-нибудь повторится. — Она улыбнулась ему. — А в этой долине никто не охотится, кроме соколов. Много лет назад я упросила дядю не трогать ее, и он исполнил мою просьбу.

Хью кивнул, не отвечая ей. Он думал о доброте сэра Оливера, оставившего долину Одрис нетронутой. Но он также знал, что это была небольшая жертва, так как долина была совсем маленькая, и олень мог легко преодолеть заросшие лесом склоны, из-за которых езда верхом становилась неприятной и неудобной. Одрис слегка подтолкнула свою лошадь вперед. Хью последовал за ней, но она отъехала недалеко. В каких-то пятидесяти ярдах от вершины склон образовывал полукруг. Противоположная сторона склона была ровной, кроме огромного валуна, который не стерся так быстро, как остальные горы. Годами почва у подножия горы уплотнилась, и сейчас изгиб полукруга образовывал крутой откос, который был не выше пятнадцати-двадцати футов, но, если бы они сидели или лежали в нескольких футах от края, то их не было бы видно снизу, и, тем не менее, сидя, они могли бы сверху смотреть на всю долину. Раздавшийся звук заставил Хью обернуться. Он выхватил меч, но это шла Фрита, неся в руках скрученные одеяла. Она развязала бечевки (хотя ее об этом не просили) и разостлала одеяла. Хью быстро спешился, но, прежде чем он успел подойти к Фрите, Одрис быстро соскользнула с лошади и отдала поводья служанке.

— Руфус пойдет с Фритой? — спросила она. — Я хочу привязать лошадей на другой стороне гребня. Там их не напугает зверь, случайно забредший на равнину.

— Я, пожалуй, сделаю это сам, — ответил Хью.

Сейчас Руфус был спокоен. Его смиренность не нарушали ни звуки битвы, ни запах крови, но жеребец всегда отличался своим крутым нравом, и Хью не хотел, чтобы с Фритой что-нибудь случилось.

— Не забудь взять с собой пергамент Тарстена, — напомнила ему Одрис. — А если ты голоден, возьми у Фриты корзину с сыром и вином.

Он вернулся один, неся корзину в одной руке и какой-то смятый сверток в другой. Одрис удивилась, что Фрита не пришла с ним: она не приказывала своей служанке держаться в стороне от них. Девушка смущенно покраснела, решив, что это Хью велел ей остаться с животными. Она гадала: заботился ли Хью о своем великолепном жеребце, отведя его в сторону, или же это был только предлог, чтобы остаться с ней. Оба предположения мучили ее, каждое по-разному, но больше всего ее волновало то, что она не знала, как бы ей самой хотелось оправдать его поведение.

— Я уверена, в этом пергаменте ты сможешь найти для себя отгадку, — быстро, и почти на одном дыхании сказала она.

Хью улыбнулся ей, поставил корзину и развернул пергамент, держа его так, чтобы Одрис могла его читать. Некоторое время она сидела неподвижно, но вскоре ее захватил рассказ, записанный Тарстеном, и она, сама того не замечая, прислонилась к Хью.

— Как грустно, очень грустно, — прошептала Одрис. — Интересно, почему она ушла от монахинь? Ясно, что о ней хорошо позаботились. Смотри, здесь Тарстен пишет о том, как была обставлена ее комната. У нее были простыни, пусть несколько, но своих, сшитых из прекрасной материи, одежда и великолепные пеленки для младенца, — она замолчала и посмотрела на Хью. — Ты был этим младенцем. Не могу представить тебя ребенком. Ты такой большой.

— Возможно, это и убило ее, — произнес он, нахмурив брови.

В юности Хью старался как можно меньше думать о своем происхождении, и даже тогда, когда Тарстен поведал ему эту историю, не ощутил почти ничего. Он был только немного доволен и горд тем, что был дорог своей матери, и ей пришлось отчаянно бороться, чтобы спасти его. Сейчас он чувствовал вину и острые угрызения совести. И, взглянув на хрупкое тело Одрис, он вздрогнул.

— Я так не думаю, — задумчиво ответила Одрис. — Я видела крупных младенцев, рожденных с легкостью хрупкими женщинами, и маленьких детей, которых женщины не могли родить. Может быть, в этом виновата и женщина, хотя бывают случаи, когда ребенка надо поворачивать. Как бы то ни было, Хью, выбирать здесь не приходится, и в этом нет ничьей вины или греха. Все, что произошло, зависело от Господа, а не от тебя. Кроме того, это было так давно. Меня интересует одно: почему она оставила монастырь?

Хью очень хотелось выбросить из головы неприятную мысль и предположить, будто у матери не было каких-либо причин так поступать. Совершенно очевидно, что к монахиням она пришла по собственной воле. Небольшой отряд сопровождал ее туда, но никто не вошел с ней в монастырь, и единственное, что знали монахини, — весь отряд ускакал сразу же. После того мать в любое время могла уйти из монастыря, так как у нее было достаточно средств, чтобы заплатить новым покровителям. При желании она могла бы найти себе новое убежище. Они с Одрис тщательно изучили весь пергамент, но ничего, что представляло бы для них интерес, не нашли, кроме списка монахинь, которые в то или иное время посещали мать Хью.

— Тебе придется вернуться в монастырь и самому поговорить с оставшимися в живых монахинями, — сказала Одрис.

— Они ничего не вспомнят — прошло столько времени, — ответил Хью. — Почему ты так упорно хочешь, чтобы я нашел кого-либо из людей, знавших мою мать? Я надеюсь, Одрис, ты не считаешь меня самодовольным фатом, но заметил, ты благосклонна ко мне. Только не могу понять, почему? Богу известно, я не отличаюсь красотой…

— У тебя прекрасные глаза, — сказала Одрис, улыбаясь. — Даже, если бы в тебе не было ничего привлекательного, меня это не беспокоит. Мне нравится, что ты смотришь на землю не как на пастбище для овец или для того, чтобы на ней сеять, охотиться. Земля имеет для тебя ценность уже только потому, что она красива. И еще: не считаешь меня ключом, с помощью которого можно открыть волшебный ларец. Ты смотришь на меня так же, как Бруно. Я говорила об этом, когда мы впервые увиделись более года назад.

— Я не смотрю на тебя так же, как Бруно, — медленно сказал он. — Ты должна это понять, Одрис. У меня нет к тебе братских чувств.

Краска залила ее щеки, когда она вспомнила его взметнувшееся копье.

— Я это знаю, — прошептала она, глядя на пальцы, неустанно теребившие подол платья.

— И ты должна понять, что, даже найдя родственников матери или отца (если он не был низкого происхождения), я все равно не смогу стать подходящим для тебя мужем.

Одрис подняла голову.

— Я никогда не думала об этом, — призналась она честно. — Это нужно тебе, это нужно тем, кто еще вспоминает о твоей матери с любовью, если такие люди есть. Я очень прошу тебя довести дело до конца. Хью, ты должен выбросить все сомнения из сердца. — Она прикоснулась к его руке. — Лучше знать правду, пусть плохую, чем сомневаться. Но, по правде говоря, я уверена, что тебе не нужно беспокоиться по поводу происхождения твоего отца. Вспомни, в пергаменте было написано о небольшом отряде, который сопровождал в монастырь твою мать, и о богатой обстановке в комнате, где она жила. И, помнишь, монахини сказали, она постоянно их заверяла в скором возвращении ее мужа, который должен забрать ее.