Интим не предлагать! (СИ) - Лель Агата - Страница 43

— Обыкновенный спор, где ты играешь главную роль. У мужа своего спроси лучше. Слушай, ты какая-то бледненькая стала. Водички?

— Отвали.

Я скорее обреюсь налысо, чем покажу Пашутину свои слёзы. А они уже опасно близко. Очень-очень опасно и очень-очень близко.

Глубоко вдыхаю, шумно выдыхаю.

Так, без паники. Этот кретин может и врать. Решил так по-идиотски пошутить, а я как дура повелась. Ну конечно, скорее всего так и есть.

На втором этаже, в спальне, в ящике комода спрятан мешок с лепестками роз и шампанское. Я бы ни за что не решилась на такой шаг с человеком, который на меня поспорил.

Да и вообще, как это — спорить на человека?

Нужно отыскать Малиновского и спросить у него, прямо, он точно мне всё объяснит. А потом, когда он будет квасить морду Пашутину, я раздам всем поп-корн и запрещу их разнимать.

Да, нужно срочно отыскать Малиновского.

— Дай пройти, — удерживая перед собой блюдо с рулетами, уверенно огибаю Артёма и едва я тянусь к ручке двери, как дверь открывается сама.

Малиновский стоит в проёме — высокий, благоухающий, невероятно красивый. В бледно-розовой рубашке, которая ему очень идёт и по-модному подвернутых брюках.

Этот человек лечил меня от простуды, чинил лопнувший сифон в нашей с Анькой съемной однушке и очаровал всех бабок из подъезда.

Он не мог на меня спорить!

— А я тебя везде ищу, — Богдан бросает на меня тёплый взгляд и тут же переводит глаза на Пашутина. Парни долго смотрят друг на друга, молча, ничего не говоря, но мне почему-то кажется, что слова им не нужны.

Они поняли друг друга.

— Поболтайте тут без меня, — нарушает повисшую тишину Артём и, выйдя из кухни, плотно закрывает за собой дверь.

Часть 39

Я не знаю, когда именно это произошло. Может, в тот день, когда она ответила мне “да”, или когда заболела и, кутаясь в одеяло, не выпускала из рук своего потрёпанного медведя, или когда я впервые её поцеловал, или когда залпы салюта отражались в её глазах… Я не знаю, когда это произошло, но точно знаю, что отчаянно, бесповоротно, без возможности дать заднюю попал.

Из глупого фарса, спора по пьяной лавочке Ромашкина неожиданно стала тем спасительным якорем, что вытащил меня из вереницы тупых отношений, похожих один на другой дней и абсолютного непонимания цели своего существования.

Ромашкина, которая своим вредным характером может довести до белого каления так же запросто, как свести с ума ароматом волос.

Ромашкина. Хрупкая девочка со стальным внутренним стержнем. Которая боится темноты, но смело кидается с кулаками на двухметрового парня, потому что есть только её мнение и никакое другое.

Ромашкина, способная превратить циничного альфа в мягкотелого няшу, кем я, собственно, и стал, раз несу всю эту ванильную ересь.

С самого начала идея женить её на себе и выиграть спор казалась интересной и легковыполнимой. Но чем больше проходило дней, чем сильнее я в ней увязал, тем острее понимал, какой же я непроходимый мудак. Тушите свет, дело приняло неожиданные обороты.

Я стал плохо спать, думая о том, что будет, когда она обо всём узнает, а то, что рано или поздно она узнает сомневаться не приходилось.

Было три варианта развития событий: или она догадается обо всём сама, или ей проболтается Пашутин, или я сам не выдержу и выложу ей всё, потому что смотреть в её честные переполненные искренностью глаза было просто невыносимо. Я выбрал третий вариант, потому что хоть я и стал няшей, но я не ссыкло.

Почему я решил признаться ей в этом в день своего рождения? Может быть потому, что немного поддал и стал смелее, а может, потому что увидел, как она прячет в ящик прикроватной тумбочки мешок лепестков роз и шампанское. И хоть я и мудак, но не настолько, чтобы подло воспользоваться её доверием.

Да, день рождения показался мне идеальным вариантом. Я был уверен, что найду правильные слова и она всё поймёт, а войдя в тот вечер на кухню, и увидев её там с Пашутиным я понял, что она уже всё знает…

— А я тебя везде ищу…

Вцепившись в блюдо, словно в спасительную ось, Ромашкина смотрит на меня и я понимаю, что опоздал, совсем чуть-чуть. Перевожу взгляд на Пашутина и не могу решить: расквасить ему морду прямо сейчас или сделать это позже.

Халк внутри меня отодвигает няшу и рвётся в бой сейчас же, бой жестокий и бескомпромиссный, но разум побеждает первый порыв: с ним я всегда разделаться успею, сейчас важнее другое. Другая.

Пашутин, поняв, что драться я сейчас не намерен, ретируется:

— Поболтайте тут без меня, — бросает он и, выйдя в гостиную, закрывает за собой дверь.

Звуки стихают и мы остаёмся словно в звенящем вакууме. Её глаза широко распахнуты, алая брошка на груди поднимается и медленно оседает от глубины сбившегося дыхания.

— Малиновский, это правда? — глухо спрашивает она, и я, чтобы не получилось как в дурацких фильмах, когда герои говорят о разном, но думая, что об одном, выдают с потрохами все свои скелеты, на всякий случай уточняю:

— Ты это о чём?

— Ты спорил на меня с Пашутиным?

Смахиваю со лба чёлку (как же задолбала она!), зачем-то оборачиваюсь на дверь и засовываю руки глубоко в карманы брюк.

— Слушай, Жень, давай поднимемся наверх и там спокойно обо всём поговорим. Я всё тебе объясню.

— Так спорил или нет? Прекрати мне зубы заговаривать! — голос срывается и слышится опасная близость приближающихся слёз. — Да или нет?

— А что именно тебе рассказал Пашутин?

— Господи, да или нет? — почти кричит.

— Жень, пойдём наверх…

— Ты издеваешься?

— Да. В смысле, да — ответ на твой первый вопрос.

Тишина даже перестаёт быть звенящей. Как в замедленной съёмке она несколько раз выразительно моргает, потом опускает глаза и долго смотрит на скрученные мясные рулеты в сжимаемом в руках блюде.

И всё это молча. Нет ни слёз истерики, ни отборной брани, ни обвинений в том, что я опустившийся подонок и она больше видеть меня не хочет. Просто стоит и смотрит на рулеты, будто искусно приготовленная телятина волнует её сейчас больше, чем факт того, что она стала предметом спора.

— Жень, давай я всё тебе объясню, хорошо? Понятия не имею, что тебе рассказал этот придурок, но всё, скорее всего, было не так. Давай хоть присядем, если наверх не хочешь идти, — подтягиваю для неё табурет, но она лишь одаривает его равнодушным взглядом.

— Я не устала.

— О’кей, — задвигаю стул обратно под стойку и ощущаю, что вот это её железобетонные спокойствие явно реакция странная и даже пугающая. Неправильная какая-то.

Снова засовываю ладони в карманы, просто потому что не знаю, куда их ещё деть, и начинаю свою непростую исповедь:

— Короче, мы в тот вечер немного выпили в клубе, слово за слово, начали меряться причинным местом… Вспоминать даже стыдно, глупо так всё вышло, — невесело усмехаюсь и нервно потираю шею. Кто ж знал, что будет так тяжко каяться? — В общем, он предложил вот эту ерунду со свадьбой, взял на слабо, мол, кишка тонка и всё такое. Знал ведь, что человек я азартный… Веришь — говорю, и самому от своих слов тошно… Короче, он сказал, что я тебя в ЗАГС не затащу, я, конечно, ответил, что мне это раз плюнуть… — и словно оправдываясь: — Но я тебя тогда не знал ещё совсем! У меня не было цели… Ну, именно с тобой вот так вот поступить. Если бы он назвал ту же Самсонову или подругу твою — реакция была бы такой же, я бы подвязался. Там всё тупо на азарте, адреналине было, я и не думал даже как-то как оно вообще со стороны выглядеть будет. Если бы я заранее знал…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌Стыдно, мерзко, тошнотно от самого себя и от своего блеяния — под землю провалиться. Ладони вспотели, альфа хренов.

— На что спорили-то хоть? — хладнокровно спрашивает она и от её тона мурашки вдоль позвоночника. А когда глаза, наконец, подняла, и вовсе дурно стало. Не ненависть, не злость… Ошеломляющее своей разрушительной силой разочарование — вот что плескалось в глубине её глаз.