Интим не предлагать! (СИ) - Лель Агата - Страница 29

Горькая ирония зашла: красивое лицо предательницы из приветливого превратилось в каменное, но воспитание не позволяло ей открыто послать меня куда подальше. Поэтому она снова мягко улыбнулась:

— Мы просто не живём вместе.

— Я заметила, — цежу сквозь зубы и бросаю на комод сумку.

И зачем вот она сюда припёрлась! Сидела бы и дальше в Турции, массировала своему Мустафе ноги, или что они там ещё обязаны делать.

— Признаться, я была очень удивлена, когда узнала, что Богдан женился. Просто как снег на голову. Он, как бы это сказать — всегда был противником брачных уз и с самого детства говорил, что никогда не женится, — делится мама.

— Быть может, потому что у него перед глазами не было примера крепкой и дружной семьи? Когда на человека постоянно лает собака, он ни за что не заведёт себе щенка, — знаю, что ужасно груба, но не могу простить ей предательство.

Николай Филиппович — прекрасный мужчина и отец, и он точно не заслуживает такого к себе отношения. А Богдан? В чём провинился он? Я знаю, что он тяжело переживал уход матери из семьи и точно знаю, что её фривольное поведение не могло не наложить печать на его отношение к женщинам в целом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌Предательство тяжело пережить в любом возрасте, будь тебе пять лет или двадцать. Особенно если предаёт, казалось бы, самый близкий человек.

Бросить семью и сбежать за бугор — уму непостижимо!

— А ваши родители, Женя? Кто они? — намеренно игнорирует мой спич мама.

— Мама работает бухгалтером, отец мелкий предприниматель. Или вас волнует, вместе ли они живут? Нет, они в разводе. Но мой папа сначала развёлся, а потом уже женился снова, а не наоборот.

Напряжение витает в воздухе. Малиновский завис с телефоном в руке, ловя каждое моё слово. Судя по выражению его лица, он не против и это предало мне уверенности, что я всё делаю правильно.

— Вам не кажется, что вы немного грубы? — изрекает она, наконец.

— Разве? Я просто отвечаю на ваши вопросы, — широко улыбаюсь. Понятия не имею, откуда из меня это льётся, в жизни такой смелой не была. Но я чувствую, что обязана высказать то, о чём молчит он.

— Богдан, не принесёшь ли мне ещё чашечку чая?

Предательница протягивает ему всего лишь на половину отпитую чашку и выжидающе смотрит на сына. Малиновский не двигается с места — пальцем не шевелит.

— Пожалуйста, мой чай совсем остыл.

Та же реакция. Статуя Будды не смогла бы продемонстрировать отрешенность правдоподобнее.

— Я хочу поговорить с твоей женой, — признаётся она, и только тогда он, хоть и неохотно, но всё-таки поднимается с кровати.

Он обижен, растерян, раздосадован, я это вижу и очень хочу ему посочувствовать, но не могу этого сделать, хотя бы потому что точно знаю, что сочувствие он не примет ни в каком виде.

— Я сейчас приду, — демонстративно кидает мне одной и, прикрыв за собой дверь, выходит из комнаты.

Сажусь на край кровати и сцепляю пальцы в замок. Без Малиновского мой пыл немного испарился, и до меня стало доходить, что женщина напротив намного меня старше и если захочет, без труда укажет мне моё место.

— Как давно вы знакомы? — вдруг спрашивает она, словно мы две давние подружки и собирались посплетничать.

— С первого курса университета, — то, что все эти годы мы даже не смотрели в сторону друг друга, я решила умолчать.

— А сколько встречались?

— Не помню, — вру, не краснея.

— А на кого вы учитесь?

— Переводчик.

— А язык?

— Длинный и, как вы, наверное, успели заметить, без костей.

— Простите, что? — распахивает глаза мать Малиновского, явно растерявшись.

Святоша! А нимб, наверное, на подзарядку поставила.

— Ой, бросьте, давайте не делать вид, будто мы рады видеть друг друга! По крайней мере я — нет.

— Женя, — выдыхает мамаша, и смотрит на меня как на непослушного ребёнка: — вы ещё слишком молоды и многого не знаете. Не понимаете, в силу своей оправданной неопытности.

— Возможно. Но я точно знаю, что предательство — это подло. Что скидывать ребёнка на нянь, отдавать на всевозможные кружки и под предлогом сделать лучше отправлять на всё лето в разные детские тюрьмолагеря — это тоже предательство. Я знаю, что вы никогда не интересовались жизнью Богдана, занимаясь устройством своей, даже ещё будучи живя с Николаем Филипповичем, — смело выпаливаю на одном дыхании и наслаждаюсь произведённым эффектом.

Красивое лицо идёт алыми пятнами гнева, но тем не менее она пытается по-прежнему держать себя в руках.

— И всё-таки никто не давал вам право меня осуждать. Это жизнь. Ваши родители тоже в разводе, вам ли не знать.

— Да, в разводе, но моим родителям хватило ума не афишировать свои проблемы при ребёнке и они смогли подарить мне счастливое детство. И уж точно я не знала, что у командировки отца женское имя.

— А вы хамка.

— Скажите, Николай Филиппович вам когда-нибудь изменял? — следую её примеру и игнорирую то, на что не хочу давать реакцию.

— Нет, — честно признаётся она, — по крайней мере, я не в курсе.

— Тогда чего вам не хватало? Николай Филиппович хороший человек: он красивый, интеллигентный, верный, он обеспечивал вас всем необходимым. Так чего же?

Предательница меняет положение стройных ног — закидывая теперь правую на левую и пристально смотрит мне в глаза.

— Иногда в браке женщине нужны эмоции, которых от мужа, увы, не получить. Каким бы красивым и замечательным он не был. Конечно, сейчас ты скажешь, что всё это чушь, но только потому, что у вас с Богданом медовый месяц, и ты, девочка моя, понятия не имеешь, что такое рутина, — видимо, она сама не заметила, как растеряла всю свою чопорную воспитанность и перешла на “ты”.

— Отлично. Когда Богдан спросит, о чём мы тут говорили, я отвечу, что для решения всех проблем мама посоветовала мне чуть что идти налево.

— Мой сын не подарок, если ты успела заметить.

— Другого я и не ожидала услышать. А я вам скажу другое: Богдан — очень добрый, очень весёлый, очень отзывчивый. И да, он подарок! И вообще, — подаюсь вперёд, — как вы можете радоваться жизни и быть такой излучающей безмятежность? Вы же отца похоронили!

Она хлопает длинными ресницами, словно не понимая, о чём это я.

— Родители рано или поздно покидают наш мир, — дёргает плечом. — Но мы-то живы. Всю жизнь траур никто не носит. И может, мои слова покажутся тебе снова чушью — но вечная любовь не вечна. Если что и имеет срок годности — так это она.

— Вы так говорите, словно мы в колбасном отделе. И, может, теперь мои слова покажутся вам чушью, но, по-моему, любовь это в первую очередь не чувство, а выбор, и мы должны нести за него ответственность.

Дверь открывается и в комнату заходит Малиновский. Без чая. Но, похоже, кроме меня о нём всё равно никто не вспомнил, так как все понимали, что это был только лишь предлог.

Мама окидывает меня долгим задумчивым взглядом и поднимается.

— Пойду соберу свои вещи. Богдан, милый, вызовешь мне такси до Шереметьево?

Малиновский ничего не отвечает. Он тоже долго смотрит на меня, и я думаю, что если он стоял под дверью и слышал наш разговор, то многое ему может совсем не понравиться.

Хотя мне не за что себя винить: я сказала этой женщине, имени которой даже не узнала, всё, что о ней думаю, нравится ей и ему это или нет. Она тоже не думала, нравится ли это Богдану и Николаю Филипповичу, меняя любовников как перчатки.

Поступью истинной леди мама гордо выходит из комнаты.

— Спасибо, — вдруг произносит шепотом Малиновский и, потянув меня за руку, зажимает в тесных объятиях.

Пока она собирала в соседней комнате какие-то вещи, он рассказал, что она прилетела, чтобы развестись. Странно, но утром по Николаю Филлиповичу было совсем не сказать, что его что-то расстраивало. Так же пил кофе и читал свежие новости, даже шутил.

— В прошлый раз он напился, я думала, что ему до сих пор больно, — предположила я, сминая несчастную пачку лаврового листа, которую, как оказалось, держала всё это время в руках.