Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

День саранчи - Велиханов Никита - Страница 2


2
Изменить размер шрифта:

Он вспомнил, как только что скользил глазами по сторонам и вспомнил, что делал это сам, по собственной воле. С другой стороны, это было еще до того, как прилетел этот жук, и сел на дубе, и стал смотреть вниз.

Витек попробовал сосредоточиться на жучиной точке зрения и сдвинуть ее немного вправо. Волевым усилием. Жук как сидел, так и остался сидеть на прежнем месте. Тогда Витек вспомнил, как у него это вышло в первый раз. Он представил себе длинную-предлинную радужную руку, как она тянется вверх, как она трогает жука за краешки спинки и медленно разворачивает его вправо. Воздух слегка зарябил, как будто под водой в стаю малька врезался шереспер и стал гонять и бить хвостом, не задевая поверхности. Потом жук словно бы нехотя, словно бы через силу сместился чуть вправо, и картинка тоже отъехала. Бело-серый перестал быть центром композиции; центром композиции стал трухлявый, треснувший напополам дубовый пень, поросший по одному краю мхом, а по другую — тесным выводком опят. Собственно, здесь моховой, серый и косматый в жучином восприятии ковер и заканчивался. Дальше начиналась нормальная лесная почва: сплошной слой жухлых и прелых прошлогодних листьев с редкими, торчащими кое-где сквозь них травинками и кручеными в трубочку листьями ландыша.

Здорово! — подумал Витек. — Ничего себе, у меня перископчик. Высоко сижу, далеко гляжу. Интересно, а могу я им еще подвигать? А полетать?

Он стал вертеть жука — небыстро, осторожно — Из стороны в сторону, даже не обращая внимания на то, что открывается жучьему глазу. Важен был сам принцип. Потом попробовал оторвать его от коры. Жук вцепился всеми коготками-лапками и даже челюсти раздвинул от негодования. Что, так нельзя? Летать не будем по моему хотению? И тут Витек заметил, как у жука мерно заходили бока под надкрыльями. Елки-палки, подумал Витек. Да я ведь его чуть не уронил. Чуть не заставил покончить жизнь самоубийством. Ему же моторчик завести надо, он же не муха. Эх, должно быть, он и материт сейчас про себя такое тупое начальство — и правильно делает. Ладно, впредь будем внимательны и осторожны.

Жук накачал а брюшко необходимое количество воздуха, потом — с грохотом — расправил надкрылья и зарябил кремово-желтыми крыльями. Как вертолет на взлете — успел подумать Витек: и ахнул. Потому что такого он не ожидал. Не ожидал полного, захватывающего ощущения полета, свободного скольжения в воздухе в восьми метрах над землей, между корявыми дубовыми стволами и косыми, уходящими куда-то ввысь столбами солнечного света. Витек едва опомнился, едва успел протянуть вслед улетающему жуку свою новую, зыбко видимую радужную руку, и повернуть того назад, и заставить кругами полетать у себя над головой. А потом спикировать вниз, до полного замирания сердца, когда две разных, в разной гамме выдержанных точки зрения едва не столкнулись лоб в лоб. А потом выйти из пике. И опуститься на другом дубовом стволе, чуть дальше. И развернуться головой вниз. И тоже дать отдышаться.

Потому что дышать было нечем. Потому что дух перехватило. Потому что теперь Витек уже на самом деле понял, что варианта два. Либо это сон, и тогда просыпаться не хочется. Либо у него просто съехала крыша, и уж тогда просыпайся ты, не просыпайся — все едино. И дни свои он закончит в маленькой психиатрической лечебнице под бдительным присмотром братьев наших больших. И будет до конца дней своих ловить в палате жучков, паучков и прочую мелкую божью тварь.

Витек сосредоточился, поднял руку и, под бдительным взглядом жука-оленя, изо всех сил ущипнул себя — где ближе пришлось, за бок, сквозь намокшую рубашку. И выругался по матушке, от всей души: потому что больно. И синяк теперь наверняка останется. Но вместе с болью его захлестнуло искристой и переливчатой волной восторга — все взаправду! Ёжкин кот, все же по- настоящему! Он, Витек Королев, на самом деле каким- то неведомым для него самого способом умудрился приручить на расстоянии жука-оленя и при этом обрел способность видеть его, жука, глазами. Не теряя при этом собственной, нормальной, человеческой способности видеть и думать. Да с этакими прибамбасами он теперь сможет такое творить, такое...

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Витек торопливо протянул к жуку тощую переливчатую конечность, которая, как ему попутно показалось, обладала способностью гнуться во все стороны, и принялся, теперь уже безо всякой осторожности, вертеть жука туда-сюда. Жук пыхтел, шевелил усами, недовольно разевал и смыкал челюсти, как будто пытаясь прихватить Витька за виртуальный палец, — но слушался. Витек потянул на себя — и жук покорно закачал членистыми боками. Нет-нет, пожалуй, полетов пока хватит, а то совеем чердачок тронется. Витек легонько прихлопнул жука по спине, и тот облегченно перевел дух. А переведя дух, сдвинулся немного влево. А сдвинувшись немного влево, зацепил краем своего жучиного глаза пространство за серо-фиолетовым кустом, который Витек никак не смог бы назвать для -себя правильно по имени, пока не поглядит на него нормальным, человеческим глазом. Но дело было даже не в кусте — в конце концов, какая разница, как называется в лесу тот или иной совершенно случайный куст. И с места Витек подскочил вовсе не для того чтобы рассмотреть этот несчастный пучок палок и листьев поближе. А подскочил он потому, что хотел своими, не насекомыми глазами убедиться в том, что за кустом действительно сидят еще два живых существа — девочка лет четырнадцати-пятнадцати и непонятного цвета собака. И смотрят на Витька и на жука. Умно так смотрят. Осознанно и любопытно. Оба.

Собака в человеческом поле зрения оказалась светло-желтой, короткошерстной дворнягой. А девочка — светлокожей брюнеткой с густыми черными бровями и с яркими круглыми, как пятаки, серо-голубыми глазищами. Когда Витек поднял голову, они оба, и девочка, и собака, одновременно перевели взгляд с жука на него самого. И даже ухмыльнулись как будто совершенно одинаково.

А потом девочка кивнула головой, уверенно и как-то неожиданно утвердительно, как будто только что удостоверилась в чем-то таком, ради чего сюда пришла, и сказала:

— Наигрался?

***

В далеком-далеком и почти совсем уже забытом детстве Витек был радостен и счастлив. По крайней мере, так ему казалось теперь, когда в силу какой-либо случайности он ненароком что-нибудь такое вспоминал. Они с родителями жили тогда в большой татарской деревне неподалеку от узловой станции Чишмы, на берегу реки Демы. Как называлась деревня, Витек уже давно забыл — а вот речку помнил, речка осталась. Отец и мать, оба работали в сельской школе — приехали по распределению после Башкирского госуниверситета. Отец был историк, мать — математик. Школу Витек тоже помнил очень хорошо: новое, из силикатного кирпича здание в два этажа, с большим бетонным козырьком над парадным входом. И двор, заасфальтированный в середине, а по краям обсаженный молоденькими тополями. Асфальт размечен белыми линиями — не то для торжественных линеек, как сейчас понимает Витек, не то для каких-то физкультурных надобностей. Тогда он ничего такого, конечно, не понимал, поскольку в школе еще не учился: но белые линии запомнил четко, потому что проводил мучительно долгие периоды времени — как ему сейчас казалось целые дни — скача по этим линиям, в ожидании, когда же из школы выйдет мама. Отец почему-то всегда был занят больше мамы и домой приходил только поздно вечером. Или это маленькому Витьку казалось, что поздно.

Русских кроме них в деревне не было вообще, и поэтому белоголовый Витек сразу стал всеобщим баловнем — уж больно хорошо заметен. Какие-то темноглазые и темноволосые женщины в ярких кофтах, мягких тапочках и «простых» чулках постоянно зазывали его к себе — и когда он шел по улице с мамой, и когда просто так гулял, сам собой. В домах его гладили по голове, говорили с ним на непонятном языке, только время от времени вставляя нормальные, понятные слова — да и то какие-то не такие — и кормили вкусными вещами. При воспоминании о тогдашнем деревенском бешбармаке у Витька до сих пор текли слюнки и начинало мучительно сосать под ложечкой. Если ему хотелось над собой поиздеваться — скажем, когда жрать было нечего не оттого, что не могло ничего обломиться, а оттого, что сам дурак и проворонил, — он вспоминал татарский бешбармак на Деме. И умирал от глухой и безнадежной ностальгии. Потому что ничего вкуснее он в жизни не едал. А еще ему нравился рассыпчатый медовый чак-чак.