День саранчи - Велиханов Никита - Страница 1

Никита Велиханов

День саранчи

Часть 1

ГОМЕЛЬСКИЙ КРЫСОЛОВ

Глава 1

Когда Витек Королев открыл глаза, ему показалось, что он проснулся в следующий сон. В сон из тех, из давних, детских снов, которых он уже давно не видел и про которые он вообще забыл, какие они бывают. И что они бывают вообще — тоже давно успел забыть. Он лежал на спине на чем-то очень мягком и прохладно-влажном, и мягкость была приятной, а от прохлады и влажности на душе было спокойно и как-то все равно — вымокнет одежда или нет. Впрочем, о том, что на нем вообще есть какая-то одежда, он вспомнил только по случайности — когда скользнул глазами вбок за пробившим наискось древесную крону Солнечным лучом и краем глаза ухватил собственную, откинутую в сторону руку. Рука была одета — вот именно этими словами он и подумал —«рука одета» — в рукав потертой клетчатой рубашки и покоилась на толстой изумрудно-зеленой подушке мха. Такого мха Витек вообще никогда в жизни не видел. Нет, мох-то был привычный, именно такой, каким по весне обрастают в тенистых городских дворах стены старых облупленных домов. Но только здесь он был необычайно яркий и густой, и толщины невероятной — Витек немного надавил рукой вниз, ладонью кверху, и рука почти полностью ушла в плотную губчатую массу. Рубашка, и так уже подмокшая снизу, сразу стала темнеть на манжете, и тыльная сторона ладони тоже ощутила приятный холодок воды.

Витек ослабил руку, и ее тут же мягко выбросило вверх. Он перевел глаза на крону дерева, под которым лежал, вернее, — на кроны, потому что деревьев было много, и лежал он, похоже, в лесу. Потому что никаких других звуков, кроме легкого шелеста листьев где-то высоко и негромкого теньканья какой-то птахи, он не слышал. Если не считать, конечно, смутного и слаженного, ритмично пульсирующего в ушах гула, от которого он, собственно, — Витек подумал об этом только сейчас — и проснулся. Гула, который был не снаружи, а внутри. Как будто работает в голове маленький такой, но мощный гидравлический насос. И откачивает воду. Ту воду, на которой мох. А на мху — рубашка. А на рубашке...Витек почувствовал, что снова проваливается в сон, и открыл глаза по шире. Гул не исчез, он стал немного глуше и отодвинулся в затылок, как-то странно рифмуясь с той немного необычной манерой видеть мир, которой раньше Витек за собой не замечал. Те точки, в которые он смотрел, виделись необычайно четко, как будто увеличенные стеклами бинокля. Дубовый лист, висевший — Витек прикинул на глаз, оценив высоту ствола, — метрах, наверное, в десяти-двенадцати над землей, был виден, как на ладони, со всеми своими прожилками, с поеденным краешком и с крохотной букашкой у самого черешка. Этот лист был как-то особенно красив, самостоятелен, и отчего-то необычайно важен для Витька. Казалось, вот увидел его, и сразу понял много-много: и про лист, и про дуб, на котором он вырос, и про лес, в котором стоит этот дуб, и про себя самого, который в этом лесу. Витек еще раз вздрогнул, едва не провалившись в сон, мотнул головой и перевел взгляд на другой такой же лист, ещё выше на дереве. И столь же ясно видимый, и столь же красивый. Потом на ствол с наплывами корявой дубовой коры, с муравьем, ползущим по длинной извилистой выбоине, влажной от просочившегося из какого-то пореза дубового сока. Муравей был тоже виден как под микроскопом, хотя до него было отсюда никак не меньше восьми-восьми с половиной метров. В то же время по краям все плыло, растворяясь в мутноватой радужной дымке, пульсировавшей в такт непонятному гулу в голове. И в этой радужной мари тоже было что-то очень хорошее и правильное, что отсекало лишнее, и помогало видеть дальше, ярче и четче — а значит, и гул был правильный, и все вообще было просто замечательно.

Потом пришел еще один звук — поначалу негромкий, но постепенно нарастающий монотонный звук, басовитое жужжание, разбитое на почти неприметные такты. И эти такты тоже рифмовались с гулом в голове. Жужжание было отчего-то очень знакомым и родным, и это тоже было хорошо. Откуда-то из сумеречной лесной чащи прилетел огромный жук-олень, похожий в полете на косой темно-коричневый крест с толстыми перекладинками и кремово-желтым облачком там, где бились невидимые крылья. Жук с лету ударился о дуб и повис на стволе, зацепившись за кору острыми черными коготками на сильных членистых лапах. Витек видел, как он, покачиваясь, подбирается к ложбинке с соком, видел пульсирующее членистое брюшко, массивную голову с гладкими, будто полированными рогами и видел каждый коготок — как он впивается, цепляется за шероховатое корье.

Жук был — просто загляденье. Жука хотелось взять в ладонь, почувствовать Пальцем, какой он гладкий и твердый, почувствовать пожатье жестких лапок и легкие уколы коготков. Хотелось сунуть ему промеж рогами палец, чтобы он сжал его тихонько, не больно, — а потом бороться с ним, как будто бы всерьез. Играть, как играют с собакой.

Едва подумав про себя это слово — «собака», — Витек тут же почувствовал, что мир немного изменился. Ритмический гул в голове стал чаще, и в такт ему быстрее начала переливаться радужная марь перед глазами, по краям яркого и четкого поля зрения. И Витек как- то сразу, словно бы это само собой разумелось, понял две вещи. Во-первых, где-то рядом была собака, очень правильная и нужная собака, с которой хорошо играть и которая сможет защитить, если что. А во-вторых, что эта собака каким-то непостижимым образом связана с сидящим высоко над землей, на древесном корявом стволе жуком-оленем; и жук-олень — он вроде бы как ключ к собаке; и если хочешь собаку, то с жуком этим нужно поладить, познакомиться поближе, взять его в руку...

Витек представил себе свою руку, которая сперва оглаживает жука, а потом осторожно берет его за краешки спины и пытается оторвать от коры. Рука получилась какая-то невероятно худая, длинная и с радужным отливом. Жук на дубе шевельнулся, приподнялся на ножках — как будто бы навстречу придуманной Витьком руке, такой невероятно длинной, каких на самом деле не бывает, начал поворачиваться вниз головой. И — посмотрел на Витька. Прямо в глаза, круглыми и черными бусинками выпуклых жучиных глаз. И Витек увидел этот взгляд, а потом увидел СКВОЗЬ этот взгляд — увидел окружающее так, как видит его жук.

Сначала он даже не понял, что произошло. Мир стал другим, перекрасился, потеряв большую часть знакомых цветов, но зато обретя пять-шесть других, которых раньше Витек не видел. И пропорции тоже все изменились. И воздух стал гуще, насыщенней и приобрел какую-то крупчатую текучесть, как не слишком прозрачная вода. А потом сквозь эту воду Витек увидел — сверху вниз — лежащую на каком-то лохматом, как собачья шкуре, светло-сером ковре незнакомую фигуру, до странности мосластую и худую. Какой-то паренек с истошно- белым, как у клоуна, цветом лица и ладоней на раскинутых в стороны руках, одетых в темно-серо-светло-серую клетчатую рубашку.

И тут Витек понял, что видит самого себя. Глазами сидящего в восьми с половиной метрах над землей на дубовом стволе жука.

Он поднял правую руку, до странности тяжелую, и, сквозь незнакомое ощущение ломоты и томления в суставах, пошевелил пальцами. Бело-серый паренек на светло-сером ковре поднял правую руку и пошевелил пальцами. Витек уронил руку. Бело-серый сделал то же самое. Витек подумал было приподнять голову, чтобы посмотреть, как дернется ему навстречу голова бело- серого, но голова была неподъемная, как будто налитая чугуном, и он почти сразу отказался от этой затеи — и так все было ясно.

Самое забавное, что картинки перед глазами у Витька было две — одна своя, цветная, с земли и в небо; другая — жучиная, серо-серая, с дуба и вниз. Причем обе эти картинки не накладывались друг на друга и друг другу не мешали.

Интересно, подумал Витек, — я его вижу и вижу, как он меня видит. Он меня видит и тоже, наверное, видит, как я его вижу. А кто из нас главный?