Длань Одиночества (СИ) - Дитятин Николай Константинович - Страница 87

Солнышко печально цыкнуло. Аркас, обессиленный, лежал на траве. Единорог лизал его грудь.

— Ты ему, ха-ха, понравился. А ведь до того, как я пришло сюда, это чудовище с удовольствием извращало детей. Оно врывалось в их умишки и прочно укоренялось там. Безжалостно убивало хороший вкус и чувство меры. Но теперь, после терапии, оно предпочитает взрослых. Я, конечно, не хочу показаться хвастуном, но, знаешь, сам себя не похвалишь… Тебе понравилось, между прочим?

— Да, — признался Аркас, почти не стыдясь.

— Спасибо, — Солнышко зарделось.

— Так ты смягчило агрессию сексуальным контекстом? — уточнил человек.

— Ну конечно. Бешенство красоты обрело смысл таким образом. У всего должно быть какое-то логическое завершение. Кипящая в собственном соку, она просто плодила стереотипы и недостижимые идеалы. А теперь мы все тут одна большая дружная семья.

— И уродов тоже принимаете? — спросил Аркас.

— Наблюдать никто не запрещает, — подмигнуло Солнышко.

Человек осмотрелся. В отдалении, возле большого макового поля, он увидел группу гуманоидных образов, с кукольной внешностью и точеными фигурами. Они домогались друг друга, чуть ли не ползая по сородичам, тут же вповалку занимались сексом и одновременно вели беседу с Котожрицей и Все. Второй выглядел разъяренным. Он притопывал ногой и потрясал кулаками. Даже отсюда было слышно, как смялись образы, продолжая задорно таранить друг дружку.

— А зачем тебе это нужно?

— Ну. — Солнышко помедлило. — У меня всегда были особые вкусы. Я, в некотором роде, прим сексуальности.

— Ты не служишь Максиме?

— С ума сошел!

Аркас зажмурился от вспышки. Лучи крепко схватили его за ягодицы.

— Я просто спросил.

— Не говори глупостей, сладкий мой. Я тщательно прячу свою страту от негатива. Когда ей подчинился кровавый Разврат, я быстро поняло куда ветер дует. Я против забав, которые приводят к смерти. Стимулирующая боль… еще куда ни шло. Но то, чем занимается нынче Разврат, просто жестокое насилие с оттенком сексуальности. Я знаю, что они с Максиме сместили Любовь, и никогда не прощу им этого.

Единорогу наскучило лизать грудь Никаса, и он пошел в сторону сливочной реки, пощипать пастилы. Человек старался не смотреть на его рог, но это зрелище странным образом притягивало взгляд. То, как он качался из стороны в сторону при ходьбе.

Вскоре река завладела его вниманием. Никас понял, что каждая страта оставила на нем как минимум один слой грязи. Мазут, жир, рвота, кровь, земля, пот, слюни. Теперь еще некоторые загрязнения в штанах. Это все немедленно, прямо сейчас, чуть ли не до крика, захотелось смыть. Пусть даже в сливках. Аркас видел, что в русле реки шумно забавляются образы сказочных зверей и кукольные люди, но это уже не могло остановить его. Чуть ли не бегом журналист добрался до податливого, вкусно пахнущего берега, и принялся срывать с себя прилипшую, ссохшуюся одежду, постанывая от отвращения.

— О, да, — протянуло Солнышко.

— Так, слушай! — крикнул Никас. — Я просто хочу помыться! Не надо больше пытаться ублажать меня. Мне нужно отмокнуть и соскрести нечистоты! Это ясно?

— Предельно.

И лучик ласково шлепнул его по ягодице.

Аркас вошел в реку. Ощутив тепло ее белых вод, он блаженно засопел. Потом побродил немного, выискивая уединенное место, где никто не стонал и не блеял, и лег у подножия обрыва, оставив на воздухе только лицо. До него доносился еще и приглушенный смех, и это было прекрасно. С обрыва, его прикрывали шелестящие кусты какого-то растения с широкими листьями цвета меда.

Нет, все-таки кое-что хорошее в Многомирье есть, думал Никас. Хотя, конечно, это все еще не то Добро с большой буквы, которое я надеюсь увидеть. Какие-нибудь светлые сады. Тишина. Покой. А на горизонте поднимаются стаи птиц. «И люди в белых тогах обнимают деревья», — злобно подсказал Цинизм. «Нет никакого Добра, Никас, хоть с большой буквы, хоть с маленькой! Ты ведь уже думал об этом! Удовольствие — это единственная добродетель. Сложность твоего положения именно в этом. Пожертвовать собой ради чужого кайфа. Не за абстрактный светлый свет вечного сияющего свечения, а просто для того, чтоб незнакомому тебе человеку или сущности было приятнее существовать».

Журналист вздохнул и растер по лицу горсть сливок. Солнышко согревало свое царство, и сливки будто бы лечили раны Никаса, заглушая тянущую боль. Мягкое дно подстроилось под его формы и тоже отдавало накопленное тепло. Он умолял самого себя ни о чем больше не думать. Дать себе хоть часок отдыха. Загородиться от всего произошедшего. Забыть о негативе, Одиночестве и…

— Максиме.

Она неслышно вынырнула из сливок, словно русалка. Обнаженная. Даже без бюстгальтера из ракушек.

— Тише, — и схватила его за нижнюю губу двумя пальцами. — Мне нельзя бывать здесь. Тебе, наверное, уже сказали об этом.

— Еще мне сказали, что это место надежно от тебя спрятано, — невнятно сказал Никас и аккуратно убрал ее руку.

Пророк усмехнулась.

— Удивительно, тогда, что ты до сих пор не наводнила его своими приятелями.

Аркас чуть подвинулся, когда Максиме подтянулась к нему вплотную. Рука Одиночества отсутствовала, поэтому женщина двигалась особенным образом. Никас подумал, что это кажется ему естественным, просто немного своеобразным. Он рискнул бросить взгляд на рану с Одиночеством. Но та была плотно запечатана темной коркой, и не вызывала такого беспокойства как раньше.

Аркас наконец-то смог толком разглядеть Пророка на свету.

На вид Максиме было лет тридцать. Острые скулы, высокий лоб, широкий нос и пухлые губы. Неагрессивная красота, как бы сказало Солнышко. Кожа приятного, кофейного цвета. Темные волосы были неровно срезаны чем-то почти под корень. Вокруг выразительных глаз — морщинки, наверное, от частого смеха в прошлом. На впалых щеках и высоком лбу выступали шрамики. На левом плече было заметное пятно, кажется, от пулевого ранения. На плоском, с рельефом, животе выделялся шрам от ножа. И множество заживших ран по всему остальному телу. Некоторые обрамляли точки снятого шва.

Никас не понимал значения татуировок, черных, замысловатых, но предполагал, что это мафиозные глифы, которые могли что-то рассказать о носителе.

— На мне написано, что я спасаю людей, — Максиме как будто угадала мысли Никаса. — Ну, знаешь, целебный порошок везу.

Тот машинально придержал ее под правый бок, тут же испугавшись, что она воспримет помощь как оскорбление, но Максиме без лишних слов поцеловала, неловко, словно клюнула. Он ответил, прижав ее плотнее. Кожа пророка прекрасно контрастировала с белизной. Аркас чувствовал ее теплые губы и сладкий язык, — похоже она наелась пастилы, — особенно приятную упругость груди. Гладкую мощь спортивных бедер. И колено заброшенное на его пах.

Она была Пророком негатива. Человеком. И, прямо сейчас, женщиной. Аркас не мог противиться возбуждению. Колено Максиме поглаживало его, где нужно, а язык уже щекотал кадык и ложбинки ключиц.

— Я еще не смыл с себя грязь, — сказал он виновато.

— Она ничего не значит, — отозвалась Пророк.

Казалось, сливки вокруг них начали испаряться от возбуждения. Поцелуи Максиме, сначала жадные, словно глотки воздуха у человека давно страдающего от удушья, стали теперь страстными, тягучими. Она пальцами гладила его раны, но боль приносила Аркасу наслаждение живущего. Выждав немного, журналист запустил пальцы между ее бедер.

Максиме сдавленно ахнула и вцепилась белыми зубами в его плечо.

— Это так отличается от твоего обычного имиджа, — отрывисто прошептал журналист. — «Последний маяк стоит в стороне» и все такое прочее. Но мне нравится. Очень.

— М-м-может быть ты единственный, кто видел меня такой здесь, — простонала она, роняя слезы. — Канонов больше нет, так что теперь возможно все-о-о-о…

— Ты плачешь?

— Это от удовольствия. Ты такой настоящий, такой… Материальный. Живой. Продолжай, прошу тебя.