Реалити-Шоу (СИ) - Лятошинский Павел - Страница 31

— В Интернете, наверное…

— И, следовательно, рекламу они захотят разместить где?

— Понятно где. Спасибо. Очень доходчиво объяснил, отдельно спасибо за иллюстрации.

— Извини, но подслащать не буду. Говорю как есть: принять твое коммерческое предложение для меня попросту невозможно.

— Невозможно… — фыркнула я, ехидно передразнивая Геннадия, — я не собираюсь сдаваться. Нет ничего невозможного. Это слово следует вообще забыть, исключить из лексикона. Только так можно добиться успеха.

— Ты серьёзно?

Я кивнула.

— Посмею с тобой не согласиться. Ох уж это поколение, воспитанное Интернетом. Словечек нахватались, а думать так и не научились. Для меня «невозможно» — все, что имеет собственную стоимость ниже, чем стоимость производства. Подумай об этом на досуге, разумеется, если хочешь добиться успеха.

Слова Геннадия не стали откровеньем. Сказанное и без него лежало на поверхности. Не заметить это можно было только намеренно и только ценой глубокого заблуждения, которому я с такой радостью предавалась. Чему же я тогда огорчилась? Должно быть тому, что меня разоблачили, а если уж совсем начистоту, вскрылась та часть моей натуры, из-за которой некогда я поступила на факультет журналистики, а позже устроилась на работу в «Аграрный вестник». Стремление иметь хоть что-нибудь, но здесь и сейчас, против золотых гор, но где-то там, за горизонтом. Страхом это не назовешь и ленью тоже. Это особенное чувство, которое передается по наследству каждому, кто родился и вырос на этой земле, всего в двух сотнях километров от столицы, но не нашедших повода рискнуть, пройти этот путь и раствориться в толпе или над ней вознестись.

Ресторанные блюда стали горчить. Геннадий, видно, так себе политик. Решение отказаться от рекламы он, очевидно, принял на секунду раньше, чем позвал меня сюда, но всё же счел хорошим повод для встречи. Теперь же, когда кусок говядины не лезет в моё горло, а от истерики удерживает тесное платье и макияж, он может только виновато пожимать плечами. Молчание длится. Потупив взор каждый в свою тарелку, мы сосредоточенно жуем мясо, делая вид, что всё хорошо, хотя каждый понимает, что это не так.

Жую проклятую резиновую жилку, не выплюнуть, не проглотить.

В сумочке звонит телефон. Серёжа. Не отвечаю. Пропускаю. На экране мелькает сообщение: «Ты где?». Следом очередной звонок Серёжи. Он не успокоится, пока я не отвечу. Геннадий недовольно морщит лоб, потирает переносицу. Отключаю звук. Звонки продолжаются, уже четвертый подряд. Что мне сказать Серёже? Что сказать Гене? Да, что угодно, только не правду. Субботней ночью, в одиннадцать часов я, без последствий могу быть только дома или у подружки. Дома меня точно нет. Проверить этот обман слишком просто, он попросит посмотреть в кармане рубашки какую-нибудь бумажку, чек из магазина, например, или паспорт, да что угодно, и объяснить внятно, почему я не могу это сделать, не получится. Значит я у подруги. У какой? Свету он ненавидит. Начнутся расспросы. Тогда у Ниночки, её он не знает. Звонки не прекращаются.

— Извини, похоже, случилось что-то очень важное и срочное, — придвинув языком к щеке недожеванный кусочек мяса, оправдываюсь перед Геннадием, встаю из-за стола, направляюсь в коридор, попутно проталкивая в глотку непослушный комок еды. От напряженной работы мышц пищевода на глазах проступают слезы.

— Да, — с раздражением бросаю в ответ на девятый по счету звонок.

— Ты где? — слышу встревоженный голос.

— У Ниночки в гостях. Прости, не могла ответить, жевала мясо.

— Вот это ты жуёшь, — с насмешкой и облегчением выдохнул в трубку Серёжа, — домой приехал, а тебя нет, вот я и распереживался. Ты же мне не говорила, что в гости пойдешь, наоборот, просила поскорей вернуться. Я и вернулся. А тебя нет, трубку не берешь, на сообщения не отвечаешь.

— Я же сказала: прости.

— Сказать-то сказала, — он помолчал и добавил, — долго ты там ещё будешь?

— Нет, недолго. Полчаса, максимум часик.

— Давай я тебя заберу.

У меня похолодели руки, в висках застучала кровь. Если он приедет к Ниночке и не застанет меня там, последствия будут катастрофическими. Не убьет, конечно, но не знаю, что сделает. «Серёжа не знает, где живет Ниночка», — спасительной ниточкой блеснула мысль. А раз так, назову адрес соседнего дома и когда приеду, сделаю вид, что перепутала номера домов, но к тому моменту уже буду стоять возле подъезда и возмущаться, почему он так долго ехал.

— Алло, алло, — повторял Серёжа в трубку.

— Записывай адрес…

— Запомню. Говори.

— Улица Весенняя, дом семь. Запомнил?

— Запомнил. Через полчаса буду тебя там ждать.

— Хорошо, только не торопись, — сказала я нерешительно и покосилась на Геннадия, сидящего за столом, — ещё тортик не резали.

— Какой тортик?

— Не знаю. Наполеон или медовик, так сразу не скажешь, — говорила я, помечая в голове мелкие детали своей лжи. Подробности создают видимость достоверности, но они же могут разоблачить. Когда уснет бдительность и Серёжа спросит: «Вкусный был тортик?», важно помнить, что правильный ответ: «да, вкусный», и ни в коем случае: «Какой такой тортик?». — Увидимся, всё расскажу, а то, как-то неприлично получается, все ждут, пока я по телефону наговорюсь. Давай. Позвоню.

Гена отрешенно колупал вилкой веточку розмарина и, казалось, не заметил моего возвращения. Усевшись за стол, я наколола кусочек мяса и спешно отправила его в рот, тем самым выиграла минуту на раздумье. Одна ложь порождает другую, и теперь мне нужен достаточно весомый повод, чтобы покинуть ужин.

— Всё хорошо? — спрашивает Геннадий, напряженно вглядываясь куда-то поверх моей головы.

Машу головой с серьезным видом, дескать, ничего хорошего, интенсивно работаю челюстями, настороженно оборачиваюсь. По законам драматургии за спиной должен был стоять Серёжа, но, слава Богу, мы не в театре, и там была всего лишь официантка. Геннадий кивнул ей, дважды постучал пальцем по кожаной обложке меню. Вероятно, этот жест означает, что гость готов заказать очередное блюдо, но я не сильна в шифрах ресторанных гуляк, так что это не точно. Салатики ждать некогда, я протестую, мелко шинкуя воздух перед собой обеденным ножом. Жестов недостаточно, и снова, глотая через силу недожеванный кусок, говорю:

— Геннадий, я благодарна за прекрасный ужин, но, к великому сожалению, должна тебя покинуть.

Он смотрит прямо в глаза с недоумением, ждёт объяснений.

— У подруги серьезные неприятности, — тараторю первое, что пришло в голову, но звучит это крайне неубедительно.

— И что же случилось? Чем ты можешь помочь, — он демонстративно посмотрел на часы, — в двенадцатом часу? — перевел взгляд на мои глаза, которые, как бы я не старалась, слезились и предательски бегали по сторонам, добавил с издёвкой, — просто интересно, ты же не акушерка, не хирург и не тайный агент разведки, насколько мне известно. Может, я чего-нибудь не понимаю?

— У неё же проблемы, — мямлила я слезливо, — её бросил парень…

— И из-за этого ты решила бросить меня? — грубо перебил Геннадий. Как в тривиальном детективе, он уже раскусил меня и смакует в ожидании развязки, чтоб убедиться в своей правоте.

— Почему я должна оправдываться? — использую проверенный прием, — поверь, между соплями подружки и компанией интересного мужчины, я предпочла бы второе, но есть же понятие долга. Я должна ей помочь, обязана, хочу того или нет. Это не обсуждается.

Он смягчился, протянул руку, накрыл мою кисть своей ладонью, и пристально глядя в глаза, сказал:

— Знаю, Алёна, знаю. Прекрасная черта характера, очень редкая в наше время. Я поступил бы также. Сейчас мы сядем в мою машину и поедем спасать мир. Десерт может подождать.

— Да, десерт подождёт, — согласилась я, и он лукаво улыбнулся. На секунду показалось, что под десертом Геннадий подразумевал сладость иного толка, а вовсе не тортик.

Счёт за ужин несли долго, сдачу с пятитысячной купюры ещё дольше. Прошло не меньше получаса, и Серёжа, должно быть, уже дежурит возле седьмого дома по Весенней улице. Нужно каким-то образом проехать мимо него незамеченными, что сделать непросто, ведь Серёжа знает машину Геннадия и, наверняка, запомнил даже номера.