Соратники Иегу - Дюма Александр - Страница 75

— Вы не любите сидр? Ах, черт возьми, мне прямо неловко перед вами. Сидр и вода — единственные мои напитки.

— Не в этом дело: за чье здоровье мы будем пить?

— Только и всего, сударь? — с достоинством сказал Кадудаль. — Мы выпьем за здоровье нашей общей матери, Франции. Мы оба служим ей верой и правдой, хотя и ставим себе разные цели. За Францию, сударь! — провозгласил он, наполняя стаканы.

— За Францию, генерал! — отвечал Ролан, чокаясь с Жоржем.

Веселые, со спокойной совестью, они придвинули к себе тарелки и с буйным аппетитом молодости — старшему из них не было и тридцати лет — набросились на суп.

XXXIII. «ОКО ЗА ОКО, ЗУБ ЗА ЗУБ»

По окончании ужина Кадудаль и Ролан, облокотившись на стол и протянув ноги к огню, пылавшему в очаге, испытали приятное чувство удовлетворения — обычное следствие трапезы, приправами к которой служат аппетит и молодость.

— Генерал, — проговорил Ролан, — вы обещали показать мне кое-что интересное, о чем я смогу доложить первому консулу.

— А вы мне обещали, что не будете противиться ничему.

— Да, но я хочу оговориться: если то, что я увижу, вызовет мое возмущение, я буду вправе удалиться.

— В таком случае, полковник, останется только оседлать вашего коня или моего, если ваш выбьется из сил, и вы свободны!

— Прекрасно.

— Вам повезло, — продолжал Кадудаль, — дело в том, что я здесь не только генерал, но и вершитель правосудия и мне давно уже предстоит учинить расправу над одним человеком. Вы сказали мне, полковник, что генерал Брюн прибыл в Нант, я это знал. Вы сообщили мне, что его авангард находится в четырех льё отсюда в Ла-Рош-Бернаре, и опять-таки я об этом знал; но вам, вероятно, неизвестно, что авангардом командует не военный, такой же, как мы с вами, а гражданин Тома Мильер, правительственный комиссар. Должно быть, вы не знаете и того, что гражданин Тома Мильер в сражении не пользуется, как мы, пушками, ружьями, штыками, пистолетами и саблями, но пускает в ход машину, которая изобретена одним из ваших республиканских филантропов и называется гильотиной.

— Не может быть, сударь, — воскликнул Ролан, — чтобы в правление первого консула вели войну столь гнусным способом!

— Поймите же меня, полковник: я не говорю, что первый консул так ведет войну, я утверждаю, что так поступают от его имени.

— Кто же этот изверг, который на войне злоупотребляет вверенной ему властью и чей штаб состоит из палачей?

— Я уже сказал вам, что его зовут гражданин Тома Мильер. Наведите о нем справки, полковник, и ручаюсь, во всей Вандее и во всей Бретани вы услышите только одно. Начиная с первого восстания вандейцев и бретонцев, уже добрых шесть лет, этот Мильер неистово проводит политику террора; для него террор не кончился с падением Робеспьера. Донося своему начальству или сам пользуясь услугами доносчиков, он без всякого суда расстреливает или гильотинирует бретонских или вандейских солдат, их родителей, их друзей, их братьев, их сестер, их жен, их дочерей, вплоть до раненых и умирающих. Взять хотя бы Домре, — он оставил там несмываемое кровавое пятно: у него на глазах было казнено больше восьмидесяти человек; сыновей убивали в объятиях их матерей, и несчастные женщины до сих пор простирают к небу окровавленные руки, моля о мщении! Он свирепствовал всякий раз, как усмиряли Вандею или Бретань, но так и не утолил жажду крови, что сжигает его нутро: в тысяча восьмисотом он все тот же, что и в тысяча семьсот девяносто третьем. Так вот, этого человека… Ролан взглянул на генерала.

— Этого человека, — продолжал Жорж с невозмутимым спокойствием, — которого общество до сих пор оставляет безнаказанным, я приговорил сам: этот человек умрет.

— Как! Он умрет в Ла-Рош-Бернаре, среди республиканцев, несмотря на охраняющих его убийц и палачей?

— Его час пробил: он умрет!

Это было сказано весьма торжественно, и Ролан уже более не сомневался, что приговор не только вынесен, но и будет приведен в исполнение.

На минуту он задумался.

— И вы считаете, что вправе судить и приговаривать к смерти этого человека, как бы виновен он ни был?

— Да. Потому что он судил и приговаривал к смерти не преступников, а ни в чем не повинных людей.

— А что, если я вам скажу: вернувшись в Париж, я добьюсь, чтобы этого палача привлекли к суду и покарали по заслугам, — поверите ли вы моему слову?

— Поверю, но вот что вам отвечу: взбесившийся зверь вырывается из клетки, — закоренелый убийца сбежит из тюрьмы! К тому же, кто из людей не ошибается? Мы знаем случаи, когда осуждали безвинных и оправдывали виновных. Мое правосудие надежнее вашего, полковник, потому что это суд Божий! Человек этот умрет!

— Но какое вы имеете право утверждать, что через вас совершается Божий суд? Ведь вы, как и все люди, можете ошибаться!

— Да потому, что мой суд вдохновлен судом Божьим. О! Мильер не вчера был осужден!

— Отчего же так?

— Как-то раз, во время страшной грозы, когда непрерывно грохотал гром и поминутно вспыхивали молнии, я поднял руку к небу и сказал Господу: «Боже мой! Ты, чей взор мечет молнии и чей голос гремит как гром, если этот человек должен умереть, — пусть на десять минут угаснут твои молнии и смолкнет твой гром! Тишина и темнота в небесах да будут твоим ответом!» И, взяв в руку часы, я стал отсчитывать минуты. И что же? В течение одиннадцати минут не вспыхнула ни одна молния и не прогремел гром…

Однажды в ужасную бурю я увидел, как на скалистый мыс несется лодка, а в ней сидит человек. Казалось, вот-вот она опрокинется. Вдруг волна подхватила ее, как дыхание ребенка подхватывает перышко, и швырнула на утес. Лодка разлетелась в щепки, человек уцепился руками за утес. Все закричали: «Он погиб!» Тут стояли его отец и двое братьев, но ни один из них не отважился его спасать. Я поднял руки к небу и сказал: «Боже мой! Если ты, так же как и я, осудил Мильера, то я спасу этого человека и с твоей помощью спасусь сам!» Я разделся, обвязал себе руку веревкой и поплыл к утесу. Его отец и братья держали другой конец веревки. Казалось, море затихло подо мной. Я добрался до утеса и схватил утопающего. Он благополучно доплыл до берега. Я мог бы добраться так же, как и он, привязав веревку к утесу. Но я отшвырнул ее прочь и доверился Богу и волнам; и волны донесли меня до берега так плавно и бережно, как воды Нила принесли колыбель Моисея к ногам дочери фараона…

И еще. Я скрывался в лесу Гран-Шана и со мной было пятьдесят человек. У селения Сен-Нольф стоял вражеский часовой. Я вышел из лесу в одиночку и вверил свою жизнь Богу с такими словами: «Господи, если ты осудил Мильера на смерть, то пускай этот часовой выстрелит в меня и промахнется, а я вернусь к своим, не причинив вреда часовому, потому что в этот миг ты будешь с ним!» Я пошел прямо на республиканца. В двадцати шагах он выстрелил в меня и промахнулся. Видите дыру в моей шляпе, она в каком-нибудь дюйме от моей головы. Десница Божья направила пулю. Это произошло вчера. Я думал, что Мильер в Нанте. Сегодня вечером мне сообщили, что он со своей гильотиной находится в Ла-Рош-Бернаре. Тогда я сказал: «Господь привел его сюда, здесь он умрет!»

Ролан не без уважения выслушал рассказ суеверного предводителя бретонцев. Его не удивляла наивная поэтическая вера этого человека, который вырос на берегу бурного моря и расхаживал среди дольменов Карнака. Ему стало ясно, что Мильер действительно обречен на смерть и что его может спасти только Бог, который, казалось, трижды подтвердил приговор, вынесенный Кадудалем.

Полковнику оставалось задать последний вопрос:

— Как же вы его убьете?

— О! Это пустяки! — отвечал Кадудаль. — Ему не миновать смертельного удара!

В этот миг вошел один из крестьян, приносивших ужин.

— Бей-Синих! — обратился к нему Жорж. — Позови Сердце Короля, мне надобно сказать ему два слова.

Через две минуты бретонец предстал перед своим генералом.

— Сердце Короля, — спросил Кадудаль, — ведь это ты мне недавно говорил, что изверг Тома Мильер сейчас в Ла-Рош-Бернаре?