Сан-Феличе. Книга вторая - Дюма Александр - Страница 38

Устанавливая Неаполитанскую республику, вы возьмете за образец, насколько позволят нравы и законы вашей страны, конституцию Франции, матери новой республики и новой цивилизации.

Управляя своим отечеством, создайте Партенопейскую республику, подругу, союзницу, сестру республики Французской. Пусть они будут едины, пусть они будут нераздельны! Не надейтесь, что вы можете быть счастливы без нее. Если Французская республика пошатнется, республика Неаполитанская падет.

Французская армия, которая гарантирует вам свободу, примет, как я уже говорил, имя армии неаполитанской. Она будет охранять ваши права и поможет вам в ваших трудах. Она будет сражаться вместе с вами и за вас и, умирая ради вашего блага, не потребует у вас ничего, кроме единения и дружбы!

Эта речь закончилась под восторженные аплодисменты и крики радости. Многие в толпе плакали. Такое зрелище было новым для этой страны, такие слова были неизвестны неаполитанцам. Впервые перед ними был провозглашен великий закон братства народов — высший обет сердца, последнее слово человеческой цивилизации.

Итак, этот день 24 января 1799 года стал праздником для неаполитанцев, таким же, как 14 июля для французов.

Республиканцы обнимались, встречаясь на улицах, и в порыве благодарности обращали взоры к небу. Впервые в Неаполе люди почувствовали себя свободными душой и телом. Революция 1647 года была революцией народа, сугубо материальной и каждоминутно грозной; революция 1799 года была революцией буржуазии и знати, другими словами, чисто духовной и бесконечно милосердной. Революция Мазаньелло была отстаиванием национальных прав народом побежденным у народа победившего. Революция Шампионне была отстаиванием свободы, которую порабощенный народ вырвал у своего поработителя. В этом — огромная разница между двумя революциями, и от первой до второй — огромный шаг вперед.

В это время произошла одна трогательная история.

Мы уже говорили о трех первых мучениках итальянской свободы — Витальяни, Гальяни и Эммануэле Де Део. Последнему предлагали оставить жизнь, если он выдаст своих соучастников, но он отказался. По возрасту это были дети: всем троим вместе еле насчитывалось шестьдесят два года. Двое из них были повешены, а поскольку их казнь вызвала волнение в народе, третий, Витальяни, был заколот кинжалом. Это сделал палач, испугавшись, как бы по милости восставшего народа жертва не ускользнула от него; мертвый, Витальяни был повешен с кровоточащей, как у Христа, раной в боку. И вот теперь стихийно составилась депутация патриотов и около десяти тысяч граждан собралось во имя нарождающейся свободы приветствовать семьи этих благородных юношей, чья кровь освятила место, где будет воздвигнуто дерево Свободы.

Вечером фейерверки зажглись на всех улицах и площадях Неаполя, и, словно желая объединиться со святым Януарием, соперничающий с ним в славе Везувий выбросил в небо огненные языки, скорее означавшие его участие в общей радости, чем угрозу. Это пламя, немое и без лавы, казалось своего рода неопалимой купиной, политическим Синаем.

Микеле-дурачок, одетый в свой блистательный мундир, сидя на великолепном скакуне среди своего войска лаццарони и выкрикивая «Да здравствует свобода!», как накануне кричал «Да здравствует король!», говорил всем этим людям:

— Сегодня утром вы видели, как святой Януарий стал якобинцем, а сегодня вечером Везувий надел красный колпак!

С. БУРЯ

Читатель помнит, что, задержавшись в неаполитанском порту из-за неблагоприятных ветров с 21 по 23 января, Нельсон сумел воспользоваться сильным норд-вестом и наконец сняться с якоря к трем часам пополудни; в тот же вечер английский флот исчез в сумерках, поравнявшись с островом Капри.

Гордясь предпочтением, оказанным ему королевой, Нельсон сделал все, чтобы отблагодарить ее за эту милость, и, когда августейшие беглецы явились к нему просить гостеприимства, на борту «Авангарда» в течение трех дней были приняты все меры для размещения гостей с наибольшими удобствами.

Сохранив за собой каюту на юте, Нельсон велел приготовить для короля, королевы и юных принцев большую офицерскую каюту за верхней батареей. Пушки исчезли за драпировками, а промежутки между орудиями превратились как бы в отдельные апартаменты, убранные с большим изяществом.

Министры и придворные, которых король соблаговолил взять с собой в Палермо, обосновались в офицерской кают-компании — другими словами, в той части нижней палубы, вокруг которой располагаются каюты.

Караччоло поступил еще лучше: он отдал собственную каюту наследному принцу и принцессе Клементине; офицерскую кают-компанию предоставили свите.

Внезапная перемена ветра, благодаря которой Нельсон мог сняться с якоря, произошла, как мы уже сказали, между тремя и четырьмя часами пополудни. Ветер сменился с южного на вест-норд-вест.

Едва Нельсон заметил эту перемену, как тотчас дал своему флаг-капитану Генри, к которому он относился скорее как к другу, чем как к подчиненному, приказ сниматься с якоря.

— Следует ли нам подняться поближе к Капри? — спросил капитан.

— При таком ветре это не нужно, — отвечал Нельсон. — Мы идем при полном бакштаге, и это наилучший курс для «Авангарда».

Генри с минуту изучал направление ветра, затем покачал головою:

— Не думаю, чтобы этот ветер удержался.

— Что делать! Воспользуемся тем, что есть… Хотя я готов умереть сам и пожертвовать жизнью всех моих людей, от первого до последнего, ради короля и королевской семьи, я буду считать их величества в безопасности только тогда, когда они будут в Палермо.

— Какие сигналы подать другим судам?

— Сняться, как мы, с якоря, идти в кильватере за нами, в направлении Палермо, маневрируя самостоятельно.

Сигналы были поданы, и стало видно, как суда выходили в открытое море. Но вблизи Капри ветер с наступлением ночи спал, подтверждая правоту слов флаг-капитана Генри.

Это временное затишье дало возможность именитым беглецам, больным и измученным, хотя бы немного перекусить и отдохнуть.

Излишне говорить, что Эмма Лайонна не последовала за своим мужем в офицерскую кают-компанию, а осталась при королеве.

Тотчас же по окончании ужина Нельсон, присутствовавший на королевской трапезе, поднялся на палубу. Часть предсказаний Генри уже сбылась: ветер действительно стих, однако капитан опасался к концу ночи если не бури, то, по меньшей мере, шквала.

Король бросился на постель, но уснуть не мог. Фердинанд столь же мало был моряком, сколь и солдатом. Величие морской стихии, могучее движение морских валов — то, что пленяет поэтические умы, от него совершенно ускользало. О море он знал лишь то, что оно приносит недомогание и таит в себе опасность.

Наконец к полуночи король, который прежде никогда не страдал бессонницей, а теперь то и дело переворачивался с боку на бок, тщетно стараясь уснуть, соскочил с кровати и в сопровождении своего верного Юпитера, разделявшего болезнь своего господина, вышел через командирский люк и стал подниматься на ют по одному из двух ведущих туда трапов.

В ту минуту когда его голова появилась над палубой, он увидел в трех шагах от себя Нельсона и Генри, казалось с беспокойством вглядывавшихся в горизонт.

— Ты был прав, Генри, твой опыт не обманул тебя. В море я всего лишь морской солдат, ты же прирожденный моряк. Ветер не только не стих, но сейчас обрушится на нас шквалом.

— Не говоря уже о том, милорд, — отвечал Генри, — что мы совсем не готовы его принять. Нам следовало взять тот же курс, что и «Минерва».

Нельсон не мог удержаться, чтобы движением не выразить досаду.

— Я не более, чем ваша милость, люблю этого гордеца Караччоло, но согласитесь, милорд, что комплимент, который вы изволили только что сделать мне, заслуживает и он. Это настоящий моряк, и вот тому доказательство: проходя между Капри и мысом Кампанелла, он оставит под ветром Капри, что смягчит для него ярость шквала, тогда как мы в полной мере примем его, не избавившись ни от одной капли дождя, ни от единого порыва ветра. А он войдет в залив Салерно с подветренной стороны.