Изабелла Баварская - Дюма Александр - Страница 83

— А теперь, — сказал он, — будь честным и доблестным рыцарем.

После двух часов работы английских и французских саперов отделяло друг от друга расстояние, не превышавшее толщины обычной стены. Но вот и этот промежуток был преодолен, саперы той и другой стороны ушли из подкопа, а воины вступили в жестокую схватку в узком и тесном проходе, где четыре человека с трудом могли идти рядом. Тогда-то Ювенал оценил справедливость слов Барбазана: его секира с укороченной рукоятью творила настоящие чудеса, англичане обратились в бегство, а вновь посвященный рыцарь заслужил шпоры.

Спустя час англичане возвратились с большим пополнением. Перед собой они двигали заслон, которым перегородили мину, чтобы дофинцы не могли пройти. Тем временем из города подоспело еще пополнение, и всю ночь напролет шел ожесточенный бой. Этот новый вид боя имел ту важную особенность, что противники могли ранить друг друга, даже убить, но брать в плен они не могли, ибо находились по разным сторонам от заслона.

На следующий день перед городскими стенами появился трубач, а за ним английский герольд. От лица некоего английского рыцаря, который пожелал остаться неизвестным, герольд вызывал на поединок любого дофинца, будь то рыцарь или дворянин; рыцарь предлагал сразиться на лошади с правом каждого из противников сломить два копья; если ни тот, ни другой не будет ранен, предлагалось пешее сражение на секирах или на шпагах, причем англичанин избирал местом поединка подземный проход, предоставляя дофинцу, который примет вызов, самому выбрать в нем место и время сражения.

Объявив об этом, герольд направился к ближайшим воротам города и в знак вызова и предстоящего поединка прибил к ним перчатку своего господина.

Барбазан, со множеством людей прибежавший на городскую стену, бросил с высоты укреплений свою перчатку, тем самым показав, что принимает на свой счет вызов неизвестного рыцаря, и затем велел одному из щитоносцев снять перчатку, прибитую к воротам. Щитоносец исполнил приказание.

Многие считали, что выходить на такой поединок не дело коменданта крепости, но Барбазан, дав людям волю говорить что угодно, готовился на другой день принять сражение. В течение ночи разровняли проход, чтобы ничто не мешало лошадям; по обе стороны от заграждения были вырыты углубления для трубачей; к стенам прибили факелы, чтобы осветить место поединка.

На следующий день в восемь часов утра противники появились в концах прохода; за каждым из них следовал трубач. Англичанин протрубил первым, француз затрубил ему в ответ. Потом разом затрубили четыре трубача, находившиеся возле заграждения.

Едва последний звук замер под сводами, оба рыцаря спустились в подземелье, держа в руках копья. Издали один другому казался тенью, двигающейся во мраке преисподней; и только тяжелый шаг их боевых коней, от которого дрожало и наполнялось шумом подземелье, указывал на то, что ни в этих лошадях, ни в этих всадниках нет ничего фантастического.

Поскольку противники, занимая необходимое для боя пространство, не могли рассчитать расстояния, сир де Барбазан, оттого ли, что лошадь у него была быстрее, или оттого, что он ближе находился к заграждению, прибыл к нему первым. Он сразу же оценил невыгодность своего положения, ибо, будучи сам неподвижен, должен был принять удар противника, вдобавок еще и усиленный стремительным разбегом его лошади. Неизвестный рыцарь налетел как стрела, так что Барбазан успел лишь снять свое копье с опоры, опереть его о щит, как о железную стену, и утвердиться в седле и на стременах. Однако и этого оказалось достаточно, чтобы преимущество перешло на его сторону: не успел еще противник нанести удар, как сам очутился под ударом. Он всей грудью налетел на копье Барбазана, которое, словно стекло, разлетелось вдребезги. Копье неизвестного рыцаря, лежавшее на опоре, оказалось чересчур коротким и даже не коснулось цели, между тем как он сам, почти опрокинутый ударом, головой коснулся крупа своей лошади, которая, отскочив шага на три, присела на задние ноги. Поднявшись, английский рыцарь обнаружил, что в грудь ему, как раз посередине, вонзилось копье противника, которое пробило кирасу и остановилось, встретив на своем пути надетую под кирасой кольчугу. Что же касается Барбазана, то он был неподвижен, как медная статуя на мраморном пьедестале.

Оба противника повернули своих лошадей и выехали ко входу в подземелье; Барбазан взял другое копье; трубы протрубили во второй раз. Им ответили трубачи, находившиеся около заграждения, и соперники снова углубились под своды. На этот раз их сопровождало множество французов и англичан, ибо теперь предстояла последняя схватка на лошадях, а потом, как мы уже говорили, противники должны были спешиться и продолжать бой на секирах, так что в подземелье допустили зрителей.

Расстояния при этом втором поединке были до того точно рассчитаны, что оба рыцаря встретились в самой середине пути. На этот раз англичанин ударил своим копьем в левую часть кирасы Барбазана; скользнув по ее полированной поверхности, острие копья, как чешую, подняло металлическую пластинку наплечника и на один дюйм вонзилось в плечо. Что до Барбазана, то он так сильно ударил копьем в щит противника, что от этого удара лопнула подпруга у его лошади, и англичанин, достаточно твердо сидевший в седле, не вылетел из него, а откатился вместе с ним шагов на десять; лошадь, освободившись от всадника, осталась стоять на ногах.

Барбазан соскочил на землю, неизвестный рыцарь тотчас поднялся; оба выхватили секиры из рук оруженосцев, и поединок возобновился с еще большим ожесточением, чем прежде. Однако как в нападении, так и в защите каждый из противников проявлял осторожность, которая говорила о том, насколько высоко ставили они друг друга. Их тяжелые секиры, двигаясь в руках с быстротою молнии, опускались на щит соперника, извлекая тысячи сверкающих искр. Поочередно наклоняясь назад, чтобы сильнее размахнуться, они походили на дровосеков: одним их ударом, казалось, можно было свалить могучий дуб, а между тем каждый получил не менее двадцати таких ударов, и оба остались на ногах.

Наконец Барбазан, утомленный этой титанической борьбой и желая покончить все разом, бросил свой щит, мешавший ему действовать левой рукою, и ногой оперся о перекладину заграждения; обеими руками он так вращал свою секиру, что она свистела, словно праща, потом пронеслась рядом со щитом противника и со страшным грохотом ударила его по каске. К счастью, как раз в эту минуту неизвестный рыцарь инстинктивным движением наклонил голову чуть влево, что несколько уменьшило силу удара, острие секиры скользнуло по округлой поверхности каски и, попав в правое крепление наличника, раздробило его, как стекло; наличник, державшийся теперь только на одном креплении, сдвинулся с места, и Барбазан, к своему изумлению, узнал в сопернике Генриха Ланкастера, английского короля. Тогда Барбазан почтительно отступил на два шага, опустил свою серебряную секиру, развязал каску и признал себя побежденным.

Король Генрих оценил всю куртуазность этого жеста. Он снял перчатку и протянул руку старому рыцарю.

— Отныне, — сказал он ему, — мы братья по оружию. Вспомните об этом при случае, сир де Барбазан. Сам я этого никогда не забуду.

Барбазан принял это почетное братство, которое три месяца спустя спасло ему жизнь.

Оба соперника нуждались в отдыхе: один из них возвратился в лагерь, другой — в город. Многие же рыцари и щитоносцы продолжили этот необычайный поединок, который длился почти целую неделю.

Поскольку осажденные не прекратили сопротивления, через несколько дней английский король пригласил французского короля и обеих королев к себе в лагерь; он поселил их в доме, который велел построить вне досягаемости для пушечных выстрелов и перед которым, по его приказанию, утром и вечером играли на трубах и других инструментах: никогда, надо сказать, английский король не имел такого огромного придворного штата, как во время этой осады.

Однако присутствие короля Карла не заставило осажденных сдаться: они отвечали, что, если королю угодно войти в свой город, он волен войти туда один и будет принят с радостью, но что они никогда не согласятся отворить свои ворота врагам королевства. Впрочем, в армии герцога Бургундского все роптали на то, что король Генрих не проявлял к своему тестю должного внимания, и на то, что дом его доведен до крайней скудости.