Изабелла Баварская - Дюма Александр - Страница 42

Итак, два войска очутились лицом к лицу, и хотя ни тот, ни другой принц не объявлял открытой войны, каждому было ясно: достаточно какой-нибудь мелкой ссоры между солдатами, чтобы столкнуть две армии и развязать гражданскую войну.

Такое положение не могло длиться долго, — герцог Орлеанский решил положить ему конец: он двинул свое войско на Париж. Герцог Бургундский пребывал в своем замке в Артуа, и тут ему донесли, что неприятель, вооруженный до зубов, идет на Париж. Герцог, не медля ни минуты, надел доспехи, взял оружие и вскочил на коня. В замке Анжу, куда он примчался, он встретил короля Сицилийского, герцогов Беррийского и Бурбонского, а также множество других принцев и сеньоров из свиты короля. Он просил их засвидетельствовать, что не он первый открыл враждебные действия, и, став во главе своих людей, повел их на Монфокон. Народ, увидев, как целые полчища солдат мчались через Париж, пришел в сильное волнение. Из-за высоких налогов герцог Орлеанский снискал себе славу ненасытного, и в народе пронесся слух, будто он собирается разграбить Париж. Тогда поднялись все горожане, все собрались у городских ворот; на улицу вышли студенты; многие дома в окрестностях Парижа были разрушены: из них вытаскивали камни и посреди дороги воздвигали баррикады; таким образом, были приняты все меры, чтобы помочь герцогу Бургундскому и дать отпор герцогу Орлеанскому.

Тут появились король Сицилийский, герцоги Беррийский и Бурбонский, они предстали перед герцогом Орлеанским и, рассказав, как относится к нему народ, умоляли его избежать кровопролития. Герцог отвечал, что он ни при чем, враждебным действиям положил начало его кузен Жан, который похитил у матери молодого герцога Аквитанского, а впрочем, он охотно последует разумному совету, доказательство чему то, что он откладывает поход. И действительно, он разместил своих людей в Корбее и вокруг Шарантонского моста, препроводил королеву в Венсен, а сам удалился в свой замок Боте.

Начались переговоры, по прошествии недели стороны пришли к следующему соглашению: отвести свои войска и свои притязания предать суду короля и его совета. Герцоги поклялись на Евангелии исполнить это, отзыв войск положил начало выполнению условий перемирия.

Как только из Парижа удалились вооруженные люди, королева решила туда вернуться. Для столицы это выражение доверия королевы Изабеллы своим подданным явилось большим праздником: королева вновь была со своим народом. Радостная толпа пришла приветствовать ее. Королева проследовала в экипаже, подаренном ей герцогом Орлеанским, за нею в носилках следовали придворные дамы, оба герцога, примиренные, ехали верхом на лошадях, держась за руки, а в другой руке каждый держал герб своего недавнего противника. Проводив королеву Изабеллу во дворец короля, оба герцога отправились в Нотр-Дам, причастились одной и той же облаткой, сломав ее пополам, и обнялись у подножия алтаря. В доказательство их полного согласия и своего доверия к герцогу Орлеанскому герцог Бургундский испросил у него гостеприимства на эту ночь. Герцог Орлеанский предложил герцогу Бургундскому разделить с ним его ложе, Жан Бургундский принял приглашение. Народ, обманутый видимостью согласия, ликуя, проводил обоих до нового дворца Орлеанов, который находился позади дворца Сен-Поль.

Двое мужчин, которые еще неделю назад шли один на другого, каждый под своим знаменем, сейчас опирались друг на друга, словно закадычные друзья, увидевшиеся после долгой разлуки.

Их дядья, герцоги Беррийский и Бурбонский, не верили ни своим глазам, ни своим ушам. Герцог Бургундский еще раз поклялся в своей искренности, а герцог Орлеанский сказал, что для него не было дня прекраснее этого.

Принцы, оставшиеся наедине друг с другом, продолжали мирно беседовать. Им принесли пряного вина, и они выпили его, обменявшись кубками. Герцог Бургундский был само доверие. Он нахваливал спальню, расположение комнат, с тщательностью осмотрел обивку и портьеры и, указав на маленький ключ, торчавший в потайной дверце, смеясь, осведомился, не ведет ли она в покои герцогини Валентины.

Герцог Орлеанский живо встал между дверью и Жаном Бургундским и, взявшись за ключик, сказал:

— Вовсе нет, дорогой кузен, — сюда запрещено входить: эта дверь ведет в молельню, я возношу тут мои тайные молитвы богу.

И, смеясь, как бы нечаянно, он вынул из двери ключ; словно забыв, что у него в руках, он стал вертеть ключ на пальце, а затем, сунув его в карман своего камзола, сказал с прекрасно разыгранным равнодушием:

— Не пора ли ложиться, кузен?

Жан Бургундский лишь тогда ответил, когда освободился от золотой цепи, на которой висел его кинжал и кошель, — он положил то и другое на кресло, а герцог Орлеанский, в свою очередь, стал раздеваться; совершив это раньше кузена, он первым лег в постель, оставив для герцога Бургундского место с краю как более почетное, которым тот не замедлил воспользоваться.

Принцы еще некоторое время поговорили о войне, о любви, но вот наконец герцог Жан как будто стал испытывать желание заснуть; герцог Орлеанский прервал беседу, еще некоторое время взглядом, полным благожелательности, смотрел на своего кузена, который уже спал, затем, перекрестившись, прошептал слова молитвы и, в свою очередь, закрыл глаза.

Но после часа неподвижного лежания глаза Жана открылись, он неслышно повернул голову в сторону кузена — тот спал так крепко, словно все ангелы неба хранили его сон.

Убедившись, что кузен действительно спит, а не притворяется, Жан привстал на локте, спустил с постели одну ногу, потом другую, нащупал пол и тихо соскользнул с кровати; он подошел к креслу, где лежали одежды герцога Орлеанского, пошарил в карманах, достал спрятанный кузеном ключ, взял со стола лампу, которую поставил на ночь слуга, и, затаив дыхание, подкрался к потайной дверце; осторожно сунув ключ в замочную скважину, он открыл дверь и вошел в таинственное обиталище.

Спустя минуту он вышел оттуда бледный, нахмурившийся; некоторое время он стоял в задумчивости, протянул было руку, чтобы взять кинжал, который оставил на кресле, но передумал и поставил лампу на стол. При этом последнем его движении герцог Орлеанский проснулся и спросил:

— Вам что-нибудь нужно, дорогой кузен?

— Нет, монсеньер, — отвечал тот, — свет лампы мешал мне, я встал, чтобы потушить ее.

Тут он потушил лампу и вновь лег на оставленное для него место.

ГЛАВА XV

Несколько месяцев истекло со дня перемирия, и вот вечером 23 ноября 1407 года на улице Барбетт против храма Божьей матери остановились двое всадников. Оглянувшись вокруг, один из них сказал:

— Это здесь.

Спешившись, они поставили лошадей в тени навеса, привязали их за уздечки к столбам, поддерживавшим навес, и молча углубились под его свод. Спустя минуту прибыли еще двое мужчин, осмотревшись, как и первые всадники, они тоже спешились и, увидев блеск доспехов в тени, присоединились к тем, кому они принадлежали; не прошло и десяти минут, как вновь послышался топот, через полчаса небольшой отряд насчитывал уже восемнадцать человек.

Спустя еще четверть часа все были в сборе, но тут в начале улицы послышался стук копыт, — судя по всему, мчалась лишь одна лошадь. Когда всадник поравнялся с храмом, его окликнули из-под навеса:

— Это вы, де Куртез?

— Я, — ответил всадник, осадив лошадь. — Кто зовет меня, друг или недруг?

— Друг, — ответил тот, кто был, по видимости, главарем группы, и, выступив из скрывавшей его тени, он подошел к сиру Томасу де Куртезу.

— Так как же? Можно выступать? — спросил он и положил руку на шею его коня.

— А, это ты, Раулле д'Октувиль! — ответил рыцарь. — Все твои люди в сборе?

— Да, мы ждем вас вот уже добрых полчаса.

— С приказом была заминка; мне думается, в последний момент мужество чуть было не покинуло его.

— То есть как? Он отказался от своего намерения?

— Нет, нет.

— И хорошо сделал, а то я оказался бы перед ним в долгу. Я ведь не забыл, как этот проклятый богом герцог отнял у меня, когда власть была в его руках, управление генеральными штатами, хотя этот пост был жалован мне королем по ходатайству герцога Филиппа Бургундского. Я, сир Томас, — нормандец, я помню зло; он может рассчитывать на два добрых удара кинжалом, я вам это говорю: первый — за то обещание, которое я дал герцогу, второй — за клятву, которую я дал самому себе.