Дочь регента - Дюма Александр - Страница 22

— Но этого счастья ему показалось мало, не правда ли? Он захотел поговорить со мной, захотел рассказать мне историю моего рождения, захотел, чтобы я могла поблагодарить его за любовь, упасть к его ногам, попросить его благословения? О, — воскликнула, падая на колени, Элен, — я у ваших ног, отец, благословите меня!

— Элен, дитя мое, дочь моя! — воскликнул незнакомец. — Не у моих ног, а в моих объятиях, в моих объятиях!

— О, отец, мой отец! — прошептала Элен.

— А ведь, — продолжал незнакомец, — я приехал с совсем другими намерениями, приехал, решившись все отрицать, сказаться тебе чужим, но я чувствовал, что ты здесь, со мной рядом, сжимал твою руку, слушал твой нежный голос, и у меня на это недостало сил; только не заставь меня раскаяться в моей слабости, и пусть вечная тайна…

— Матерью моей клянусь вам! — воскликнула Элен.

— Хорошо, это все, что надо, — продолжал незнакомец. — Теперь выслушайте меня, потому что мне нужно уезжать.

— О, уже, отец?

— Так нужно.

— Приказывайте, отец, я повинуюсь.

— Завтра вы отправитесь в Париж, дом для вас уже готов. Вас будет туда сопровождать госпожа Дерош, которой я дал необходимые указания, и я приеду вас повидать, как только мои обязанности мне это позволят.

— Это будет скоро, да, отец? Не забывайте, что я одна в этом мире.

— Сразу, как только смогу.

И, коснувшись последний раз губами лба Элен, незнакомец запечатлел на нем чистый и нежный поцелуй, столь же сладостный для сердца отца, как поцелуй страсти для любовника.

Через десять минут вошла со свечой госпожа Дерош. Элен стояла на коленях и молилась, прислонив голову к креслу. Девушка подняла глаза и, не переставая молиться, сделала знак госпоже Дерош поставить свечу на камин; та повиновалась и вышла.

Элен молилась еще несколько минут, потом поднялась и огляделась. Ей показалось, что все это ей привиделось; но все вещи, находившиеся в комнате во время ее свидания с отцом, по-прежнему стояли на своих местах и, казалось, готовы были поведать, что произошло. Свеча, которую внесла госпожа Дерош, едва освещавшая комнату; дверь, которая до того была все время заперта и которую госпожа Дерош, выйдя, оставила полуоткрытой, и самое главное, волнение, которое сама она испытывала, — все говорило, что ей это не привиделось, а в жизни ее произошло реальное и большое событие. Потом среди всех этих переживаний она вдруг вспомнила о Гастоне. Отец, свидания с которым она так боялась, такой добрый и любящий отец, который сам так любил и так страдал из-за своей любви, конечно, не будет противиться ее воле. Впрочем, Гастон, хотя и не принадлежал к столь знаменитому и прославленному в истории роду, был последним отпрыском одной из самых старых семей в Бретани, и, что самое важное, она любит Гастона так, что, разлучи их, она, кажется, умерла бы, и отец, если действительно любит ее, не захочет ее смерти.

Конечно, у Гастона тоже могли быть какие-то мешающие их союзу обстоятельства, но эти препятствия явно должны быть меньше тех, что стояли на ее пути, значит, они тоже могут быть преодолены, и будущее, представлявшееся молодым людям таким мрачным и уже окрасившееся надеждами для Элен, вскоре для них обоих будет полно любви и счастья.

В этих приятных размышлениях Элен и уснула, от счастливой яви перейдя к сладостным снам.

Гастон же к этому времени был освобожден, причем те, кто его задержал, принесли тысячу извинений, утверждая, что они приняли его за другого. Он в великом беспокойстве бросился за своим камзолом и плащом. К своей большой радости, он нашел и то и другое на месте. Он тут же побежал в гостиницу «Королевский тигр», тщательно запер двери комнаты и лихорадочно просмотрел бумажник, оказавшийся в том виде, в каком он его оставил, то есть совершенно нетронутым, и в особом отделении он нашел половину золотого и адрес капитана Ла Жонкьера, который он, для пущей надежности, тут же и сжег.

Став после этого если не повеселее, то поспокойнее и приписав вечерние события тем обычным приключениям, которые ожидают любителей ночных прогулок, он дал Овану распоряжения на завтра и улегся, шепча имя Элен, как и Элен шептала его имя.

В это время от дверей гостиницы «Королевский тигр» отъехали две кареты. В первой сидели два дворянина в охотничьих костюмах; она была ярко освещена, и впереди и позади нее скакали верхом по два доезжачих. Во второй карете ехал без фонаря скромный путешественник, укутанный в плащ; карета следовала за первой в двухстах шагах, ни на секунду не теряя ее из виду. Пути их разделились только у заставы Звезды: первая, ярко освещенная карета, остановилась у парадной лестницы Пале-Рояля, а вторая — у маленькой двери, выходящей на улицу Валуа.

Впрочем, оба экипажа доехали до места безо всяких происшествий.

XI. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДЮБУА ДОКАЗЫВАЕТ, ЧТО ЕГО ЧАСТНАЯ ПОЛИЦИЯ БЫЛА ЛУЧШЕ ОРГАНИЗОВАНА ЗА 500.000 ЛИВРОВ, ЧЕМ НАША ГОСУДАРСТВЕННАЯ ЗА ТРИ МИЛЛИОНА

Как бы он ни утомился ночью, провел ли он ее в разъездах или в оргиях, герцог Орлеанский ничего не менял в распорядке дня. Утро он посвящал делам, и каждый род дел имел свой час. Обычно, еще не одевшись, он начинал работать один или с Дюбуа, потом следовала церемония одевания, достаточно короткая, во время которой он принимал немногих. За этой церемонией следовали аудиенции, задерживавшие его обычно часов до одиннадцати или до полудня; потом к нему приходили главы советов: сначала Ла Врильер, за ним Леблан, докладывавший ему о результатах шпионажа, затем Торси, дававший ему отчет о перехваченных письмах, и, наконец, маршал де Вильруа, с которым, по словам Сен-Симона, он не работал, а чирикал. Около половины третьего ему подавали шоколад — единственное, что он пил утром, причем болтая и смеясь, в присутствии посетителей. Этот перерыв на дневной отдых продолжался около получаса; потом регент давал аудиенцию дамам, а по окончании ее шел обычно на половину герцогини Орлеанской, откуда направлялся приветствовать юного короля, которого обязательно навещал раз в день в то или иное время, причем он приближался к нему и уходил от него с самым почтительным видом и многократно кланяясь, что должно было показать всем, как следует говорить с королем. Раз в неделю к этой программе добавлялся прием иностранных послов, а по воскресеньям и праздникам — еще и месса, которую для него служили в его собственной часовне.

Если в этот день был совет — то в шесть часов, а если не было — то в пять все кончалось, и больше уже никакими делами герцог Орлеанский не занимался. Он ехал или в Оперу, или к герцогине Беррийской; правда, теперь последнее развлечение нужно было заменить каким-то другим, потому что, как мы видели в начале нашей истории, регент поссорился со своей любимой дочерью из-за ее брака с де Рионом. Затем наступал час его знаменитых и столь нашумевших ужинов, которые летом имели место в Сен-Клу или Сен-Жермене, а зимой — в Пале-Рояле.

На этих ужинах обычно присутствовало от десяти до пятнадцати человек, редко — меньше или больше, и люди были самые разные. Из мужчин завсегдатаями были герцог де Брольи, Ноэль, Бранкас, Бирон, Канильяк, а также несколько, как их называет Сен-Симон, лихих молодых людей, блиставших или остроумием, или распутством. Из женщин обычно бывали госпожа де Парабер, госпожа де Фалари, госпожа де Сабран и госпожа д'Аверн, несколько знаменитых девиц из Оперы, певиц или танцовщиц, и часто герцогиня Беррийская. Само собой разумеется, что присутствие его королевского высочества иногда добавляло вольности этим пиршествам, но никогда не ограничивало ее.

На этих ужинах царило самое полное равенство, скидок не делалось ни королям, ни министрам, ни советникам, ни придворным дамам, здесь все тщательно рассматривалось, очищалось от шелухи, просеивалось, ощупывалось. Здесь французский язык достигал свободы латинского, здесь все можно было описать, все сказать или сделать, лишь бы это было остроумно описано, сказано или сделано. Поэтому эти ужины имели для регента большое очарование, и как только прибывал последний приглашенный, за ним запирали и баррикадировали дверь; что бы теперь уже ни случилось, затрагивало ли это интересы короля, интересы Франции или даже интересы самого регента, до него нельзя было уже добраться: закрытое собрание продолжалось до следующего утра.