Полет сокола - дю Морье Дафна - Страница 51

Итак, я был прав. За обоими случаями стоял мой брат. Я понимал, что и он, и эти мальчики убеждены: справедливость восторжествовала. Чаши весов приведены в равновесие согласно странным законам герцога Клаудио, законам пятисотлетней давности.

– Альдо, – сказал я, – вчера вечером я тебя уже спрашивал, но ты мне не ответил. Чего ты добиваешься?

Мой брат посмотрел на своих молодых товарищей, затем перевел взгляд на меня.

– Спроси их, – сказал он, – чего они надеются достичь в жизни. Ты услышишь разные ответы. Каждый ответит в соответствии со своим темпераментом. Видишь ли, они вовсе не сторонники тоталитаризма, да и вообще далеки от какой бы то ни было идеологии. Но у каждого из них есть цель в жизни.

Я посмотрел на Джорджо, который стоял ко мне ближе остальных.

– Избавить мир от лицемерия, – сказал он, – начиная со стариков Руффано, да и старух тоже. Они пришли в этот мир нагими, как и все мы.

– Пена собирается на поверхности пруда, – сказал Доменико. – Если ее убрать, увидишь чистую воду и в ней всякую живность. Убрать пену.

– Жить опасно, – сказал Романо. – Неважно, где и как, но с друзьями.

– Отыскать потаенное сокровище, – сказал Антонио. – Пусть даже на дне пробирки в лаборатории. Я студент-физик, и у меня нет предрассудков.

– Я согласен с Антонио, – сказал Роберто, – но пробирки не по мне.

Ответ мы найдем во Вселенной, когда лучше ее изучим. Но я имею в виду вовсе не небеса.

– Накормить голодных, – сказал Гвидо. – Но не только хлебом. Идеями.

– Построить что-нибудь такое, над чем время не властно, – сказал Пьетро, – как люди Возрождения, которые построили этот дворец.

– Уничтожить существующие везде барьеры, – сказал Серджо, – барьеры, которые отделяют человека от человека. Да, лидеры, чтобы указывать путь. Но никаких хозяев и никаких рабов. Я ответил и за Федерико, мы с ним это часто обсуждали.

– Научить молодых никогда не стареть, – сказал Джованни, – даже если уже скрипят кости.

– Научить стариков, что значит быть молодым, – сказал Лоренцо, – а под молодыми я имею в виду маленьких, беспомощных и бессловесных.

Ответы парней прозвучали быстро и четко, как пулеметная очередь. Только последний, Чезаре, казалось, колеблется. Наконец, он сказал, бросив взгляд на Альдо:

– Я думаю, мы должны сделать вот что – заставить мужчин и женщин нашего поколения не быть равнодушными. Неважно, что их увлекает: футбол или живопись, люди или великие дела, но они должны увлекаться, увлекаться страстно и, если понадобится, забыть о своей драгоценной шкуре и умереть.

Альдо посмотрел на меня и пожал плечами.

– Что я тебе говорил? – сказал он. – Каждый из них ответил по-своему. А тем временем этажом над нами Стефано Марелли занят только одной мыслью – как бы спастись.

Снова раздался крик и вслед за ним топот бегущих ног. Джорджо открыл дверь. Шаги с безумной скоростью спустились по лестнице и в поисках выхода метнулись в галерею. Мы прошли через комнату херувимов и остановились перед выходом на галерею, вглядываясь в темноту. К нам бегом приближался человек со связанными за спиной руками, на голове у него было надето разбитое ведро с испещренным дырами дном. Из дыр торчали шутихи, от них во все стороны рассыпались яркие искры. Бегущий споткнулся и, рыдая, упал вниз лицом у ног Альдо. Ведро скатилось с его головы. Шутихи вспыхнули в последний раз и погасли. Альдо нагнулся и молниеносным движением ножа, которого я раньше не видел, разрезал шнур, связывавший руки студента. Затем рывком поднял его на ноги.

– Вот твои горящие угли, – сказал он, ударив ногой по ведру. – Дети и то могли бы играть с ними.

Студент, все еще рыдая, уставился на Альдо широко раскрытыми глазами.

Ведро откатилось по полу галереи и застыло на месте. Воздух наполнился едким дымом.

– Я видел, – сказал Альдо, – как люди живыми факелами бегут от своих горящих самолетов. Скажи спасибо, Стефано, что ты не один из них. А теперь убирайся.

Студент повернулся и неуверенно пошел по галерее в сторону лестницы.

Свет факелов отбрасывал на стены его бесформенную, уродливую тень, похожую на гигантскую летучую мышь. Последовавшие за ним стражники направили его через двор, поскольку сам он утратил всякую способность ориентации, и выпустили через огромную дверь между башнями. Испуганные шаркающие шаги стихли. Ночь поглотила студента.

– Он не забудет, – сказал я, – и не простит. Он вернется и поднимет сотню таких же, как он. Он раздует эту историю до неузнаваемости. Ты действительно хочешь настроить против себя весь город?

Я посмотрел на Альдо. Из всех нас только он не ответил на мой предыдущий вопрос.

– Этого в любом случае не избежать, – сказал он. – Расскажет Стефано своим приятелям или нет. Не воображай, будто я здесь затем, чтобы принести мир этому городу и университету. Я здесь для того, чтобы принести смятение и разлад, чтобы натравить одного на другого, чтобы всколыхнуть всю ожесточенность, все лицемерие, всю зависть и похоть и вывести их наружу, как пену на поверхности пруда, о котором говорил Доменико. Только когда он покроется пузырями и зловонной накипью, мы сможем его очистить.

Именно тогда я окончательно утвердился в мысли, которую прежде гнал от себя из любви и преданности: Альдо безумен. Зерна безумия, которые в детстве и юности не давали всходов, теперь проросли под явным влиянием того, что ему довелось пережить за время войны и после нее: потрясение, вызванное смертью отца, исчезновением и предполагаемой смертью матери и брата, подорвало его интеллектуальные силы и пожирало их, как раковая опухоль. Пеной, поднимавшейся на поверхность, было его собственное безумие. Символом, который он избрал для мирового зла, была его собственная болезнь. И я ничего не мог предпринять, я не мог помешать ему разжечь в день фестиваля пожар, который, фигурально говоря, способен уничтожить весь город. Ватага преданных ему студентов, отмеченных неизгладимой печатью тяжелого детства, без колебаний пойдет за ним, ни о чем не спрашивая, ни перед чем не останавливаясь. Только один человек мог на него повлиять, синьора Бутали, но она, насколько мне было известно, еще не вернулась из Рима.

Альдо снова повел нас в зал для аудиенций. Они еще некоторое время обсуждали подробности фестиваля – пункты следования, распределение времени и другие технические детали. Я почти не слушал. Одна мысль не давала мне покоя: необходимо добиться отмены фестиваля. А в этом мог преуспеть только ректор.

Около половины одиннадцатого Альдо поднялся из-за стола. На кампаниле только что пробил колокол.

– Ну, Бео, если ты готов, я подкину тебя на виа Сан Микеле. До встречи, мои храбрецы. Увидимся завтра.

Он прошел в спальню герцога, а из нее – в гардеробную. Там он скинул с себя колет, штаны в обтяжку и надел обычный костюм.

– С маскарадом покончено, – сказал он. – Переодевайся. Сюда, в чемодан. Джорджо за ним присмотрит.

Я совсем забыл, что на мне вот уже больше часа золотистый парик и одеяние шафранного цвета. Альдо заметил мою растерянность и рассмеялся.

– Совсем просто, не так ли, – сказал он, – перенестись на пятьсот лет назад. Иногда я вовсе теряю чувство времени. В этом половина удовольствия.

Одетый в обычный костюм, он выглядел таким же нормальным, как всякий другой.

Мы прошли через комнату херувимов, через тронный зал и вышли на галерею. Там нас ждал паж с факелом, он освещал нам дорогу, пока мы спускались по лестнице и шли через двор к боковому выходу. Теперь он казался не более чем участником маскарада, да и сами стены герцогского дворца и безмолвный двор таили в себе не больше угрозы, чем пустой, погруженный во тьму музей. Мы вышли на мощеную дорогу к залитой светом прожекторов пьяцца Маджоре. "Альфа-ромео" был припаркован около центрального входа, и рядом, словно для того, чтобы наблюдать за праздношатающимися, стояли два карабинера. Я в нерешительности замедлил шаги, но Альдо направился прямо к машине. Карабинеры узнали его и отдали честь. Один из них открыл дверцу машины. Только после этого я последовал за братом.