Идеальная для колдуна (СИ) - Семенова Лика - Страница 34

— Почитать своего мужа, — она едва слышала собственный голос, слабый, как комариный писк.

— И подчиняться во всем, как своему господину.

Амели молчала. Все так. Отец Олаф столько раз твердил об этом своей пастве, что сбил язык. Прихожанки кивали, но забывали всю науку, едва покидали стены собора. Мало кто в полной мере следовал этим наставлениям. Матушка часто своевольничала, редко соглашалась с отцом. Что уж там — почти никогда. И в этом не было ничего ужасного — они все равно по-своему любили друг друга.

Феррандо подался вперед:

— Разве я о многом прошу? Не перечить и отвечать правду, когда я приказываю.

Амели опустила глаза и покачала головой. Хотя, он мог сказать то же самое иначе — так, чтобы она услышала и захотела искренне ответить. Ведь мог бы.

— Так ты обижена?

Он провоцировал, вымогал признание. И что он сделает, узнав, что она, впрямь, обижена до слез? Вновь в чем-нибудь обвинит. Запретит даже обижаться!

Амели снова покачала головой:

— Нет, мессир. Я не посмею.

Он резко поднялся, отошел на несколько шагов. Свечи вспыхнули и затрещали. Амели почувствовала, как ее подхватило, сдернуло с кровати. Она стояла на паркете босая, ощущая, что тело не принадлежит ей. По собственной воле она лишь дышала и думала. Руки, вопреки желанию, потянулись к поясу капота, развязали узел. Она скинула его, слушая, как мягкая ткань с легким шорохом падает к ногам. Потянулась к завязкам сорочки, распустила и стянула с плеч, с ужасом понимая, что осталась совершено нагой. Тело обдало прохладой комнаты, соски затвердели, кожа покрылась испариной, будто перламутровой пудрой. Амели немела, но ее ладони бесстыдно шарили по собственному телу, оглаживали, пальцы сминали грудь, вызывая томительную пульсацию внизу живота. Она выгибалась, приоткрыв рот, не сводя взгляда с собственного мужа. Тяжело дышала и облизывала губы.

Это было ужаснее того, что Феррандо показывал ранее. Слепоты, глухоты, потери слуха. Тогда она все еще оставалась собой. Сломленной, но самой собой. Потеря собственной воли — вот что самое невозможное. Амели будто заточили внутри чужого тела, превратили в ярмарочную куклу, которую дергает за ниточки кукловод. Даже взгляд не подчинялся ей. Она смотрела туда, куда хотел колдун — в его лицо, на котором отражалось плохо скрываемое удовлетворение.

— Женщина должна быть покорной. Во всем.

Амели подняла руки над головой, извиваясь в каком-то подобии варварского танца, прогибалась, поворачивалась, демонстрируя себя. Противилась изо всех сил, горела от стыда, но не могла ничего изменить. Хотела что-то ответить, согласиться со всем, что он скажет, лишь бы прекратить, но не могла и этого.

Она вновь повернулась к мужу лицом, облизала губы. Одна ладонь сжимала грудь, а другая скользила вниз, по животу, нырнула туда, где Амели все еще помнила его касания. Содрогалась каждый раз, едва настигало это воспоминание. Пальцы нащупали самое чувствительное место и задвигались, заставляя Амели запрокидывать голову и едва слышно стонать. Или даже это она делала по воле другого человека. Невозможно было представить чего-то постыднее. Хотелось просто упасть замертво, но она не могла остановиться, утопая в накатывающих волнах наслаждения. Облизывала губы, не отрывая взгляд от пронзительно-синих глаз.

Феррандо приблизился к ней, зашел за спину. Оглаживал плечи, коснулся груди. Стало будто нечем дышать. Тело существовало отдельно от разума, жадно отзывалось на прикосновения. Амели терлась спиной о его кафтан, запрокидывала руки, зарываясь в волосы, и в какой-то момент к своему ужасу поняла, что ничего больше не сковывает. Ее руки, ее вздохи. Осознав это, она на какое-то время замерла и хотела прикрыться, но Феррандо поймал запястья и склонился, опаляя дыханием шею:

— И даже все то, что я лицезрел только что, ты обязана повторить по первому моему требованию. По своей воле. И с радостным желанием доставить мне удовольствие. — Он склонился еще ниже, касаясь губами шеи: — Это тоже прямая обязанность хорошей жены. Разве не так?

Амели едва узнала собственный голос:

— Так.

Он лениво водил по ее груди кончиком ногтя, задевая чувствительный сосок и вызывая между ног мучительную резь. Амели лишь сглатывала слюну.

— Так ты обижена?

Она опустила голову:

— Да, мессир.

— Нужно было осведомиться о том, когда я могу тебя принять. У Орикада или Гасту. Тебе нечего делать в подвале.

— Да, мессир.

Амели отчаянно хотела, чтобы он ушел, позволил ей одеться и вволю пореветь. Это унижение обязательно надо выплакать, иначе сердце разорвется. Но стояла, не шелохнувшись, перебарывая стыд. Лишь бы ничем больше не разозлить.

— Твой пирог подала мне Соремонда. Это было вкусно. Но куда же ты дела другой? Ведь их, кажется, было два. Где ты была?

Создатель, он все знает! Амели похолодела, будто дунуло зимним ветром. Выходит, он знает и о том, что она видела, как проклятый горбун свернул шею несчастной Мари? Или нет? Если бы можно было запросто спросить… Амели даже забыла про наготу, мучительно измышляя ответ.

— Я выкинула его с обрыва, мессир. Там, в парке. В реку.

— И тебе было не жаль свой труд?

— Нет.

— А мне жаль. Ты не самая безрукая. — Он провел кончиками пальцев по шее, по плечу, вниз по руке: — Завтра Гасту идет в город. Я разрешаю тебе написать матери. Только… — он приблизился, рука скользнула на бедро, — надеюсь, ты не станешь ей рассказывать о наших мелких семейных неурядицах. Это дурной тон.

Амели опустила голову:

— Спасибо, мессир.

Феррандо нагнулся, подал ей с пола сорочку:

— Доброй ночи, дорогая.

Амели поспешно прикрылась:

— Доброй ночи, мессир.

Она проводила мужа взглядом до дверей, а в голове билось лишь одно: горбун завтра уйдет.

Глава 32

Орикад явился на рассвете. Беспардонно устроился поверх покрывала и тянул за прядь волос, перебирая маленькими пальчиками. Амели порывисто села:

— Что ты здесь делаешь?

Демон повел бровями, длинные волоски шелохнулись, как усики бабочки:

— С чего это ты взяла, что можешь гнать меня, когда вздумается?

Амели с трудом удержалась от извинений, хотя это была первая мысль. Ну, уж, нет! Если демон обязан ее слушаться — не за что извиняться.

— Разве не могу?

Орикад не ответил. Лишь скривился, взлетел, шлепая крылышками:

— Мессир милостиво позволил тебе написать матери. Изволь поторопиться, если намерена. Гасту тебя ждать не станет.

Амели прижала одеяло к груди:

— Он уже уходит?

О нет, волновало вовсе не письмо. Она и не знала, что писать.

Орикад картинно закатил глаза:

— У тебя есть час. А если писать не умеешь, — он скрестил ручки на груди, — так и быть, писарем послужу.

Это даже рассмешило:

— Разве ты умеешь писать?

— Получше многих. — Он приосанился, задрал подбородок: — Я знатный каллиграф.

Амели даже прыснула со смеху, настолько это показалось комичным. Позерскую неприкрытость демона, которая поначалу так шокировала, она теперь не замечала вовсе. Поднялась, накинула на плечи капот:

— А зачем ему в город?

Орикад сверкнул глазами:

— А твое какое дело?

Амели пожала плечами, стараясь не выдавать свой интерес, хотя внутри все буквально тряслось. Даже руки не слушались.

— Да никакого. Просто, что ему делать в городе?

— По делам мессира, разумеется. Сегодня почтовый день. Ну… и прочее. Хозяйственное.

Очень хотелось ввернуть, не намерен ли горбун заказать очередную порцию глины, но Амели сдержалась — сейчас это совсем ни к чему. Лишь все испортит.

— И надолго он обычно в город ходит?

Орикад прищурился:

— А ты к чему выспрашиваешь? Задумала что?

Амели осеклась, мысленно ругая себя. Создатель, одним неосторожным словом можно вмиг все испортить.

— Просто любопытно. От него народ в городе шарахается, как от прокаженного. Так что ему там расхаживать.