Следы в Крутом переулке - Шурделин Борис Фомич - Страница 41

— Он был таким худеньким, щупленьким, все больше молчал, но ничего и никого не боялся.

— А обычно где вы встречались?

— Не поверишь. Приходя из отряда, Антоша ночевал дома: ведь все вокруг считали, что он на строительстве дороги работает, еще косились, что не ушел в партизаны, а немцам помогает. Так что дома он ночевал законно. А рано утром шел на заливной луг под обрывом — вел туда двух коз на выпас. Я сидел в бурьянах и поджидал его. Витек стоял на карауле, на самом обрыве: в случае чего, далеко все видел. Проходя мимо с козами — один козел у него упрямый был, упирался, — Антоша успевал мне все сказать, что надо. И спускался вниз, а я бежал к дядьке Демьяну. А дядька мне передавал что-нибудь от Андрея Привалова.

И через полчаса я уже снова сидел в бурьянах. Когда Антоша возвращался, я успевал ему сообщить все, что велел дядько Демьян. А в то утро он не появился, значит, и дома по ночевал. Я когда в плавнях его нашел, он такой грустный был. Жене просил передать — первый раз со мной о личном заговорил. Уходя, я обернулся. Видел, как он косу сложил и пошел вдоль протоки. Больше я его никогда не видел.

— Не знаешь, почему его хоть посмертно не наградили?

Новоднепровск освободили в начале февраля.

На промерзшую землю, покрытую грязным, задымленным снегом, лил холодный дождь.

Раскисли дороги. Немецкие машины, пытавшиеся скорее улизнуть из города, сползали в придорожные канавы и навсегда застревали в них. Для убегавших — навсегда, тем, кто возвратится, они еще послужат.

Гусеницы удиравших танков дробили брусчатку и булыжные покрытия шоссе на Кривой Рог.

Уходя, немцы взрывали свои склады.

Прибиваемые дождем, дымы стелились по земле, обволакивали дороги и толпы спешивших вырваться из города солдат.

Поспешное бегство оккупантов спасло город от еще больших разрушений. Его и так изрядно потрепали за два с половиной года. Но — как бы там ни было — город выжил.

Вслед врагу город смотрел темными окнами, оледеневшими ветвями деревьев, грязными снежными шапками камышовых крыш, горящими развалинами.

А люди, жители этого города, смотрели в другую сторону. Не в опостылевшие спины врагов, а туда, откуда шли свои.

Таким запомнил этот день Василь Щербатенко.

— Откуда мне знать? Разве тогда кто думал о наградах. Отряд ведь весь, считай, погиб.

— А тех двоих раненых, что вы после нефтебазы к деду привели, — ты знал?

— Одного знал. Двоюродный брат мой, по отцу. Алик Щербатенко. Они в Запорожье жили, к нам иногда на лето приезжали. Но он старше меня лет на десять был. Да, ему тогда уже двадцать пять было. С начала войны я его не видел, даже не знаю, как он в отряд попал. После того, как твоя мать его на ноги поставила, в степи партизанил, потом в армии до конца войны, а в сорок шестом умер: говорили, от старых ран. Он на нефтебазе был в группе с командиром, их там всего девять человек было.

— А второго, значит, не знал?

— Не-е. Помню только, широколицый такой, загорелый. Он одной рукой, здоровой, Алика на плечо взвалил, я лишь чуть поддерживал. Алик все бормотал: «Федя, оставь меня, а то не уйдешь». А тот ему не отвечал, шептал только: «Дело сделано, Дело сделано» — и скрипел зубами…

— Скажи-ка мне, если можешь, — спросил вдруг меня Василь Щербатенко, — чего Это ты решил нас расспрашивать? Захотел о партизанских делах книжку написать?

— Может, и напишу, если материала наберется достаточно.

— А я-то, грешным делом, подумал, что тебя Петрушин занимает. Но тут гадать нечего. Не думаю, что Сличко и Петрушину кто-то мстил или совершал по-своему правосудие. Уверен, что и этот кто-то из их же банды. Или не поделили что-то, или страх уже совсем доконал.

— Так разве ж не надо узнать, кем этот страх овладел?

— И то верно — Василь задумчиво покачал головой. И вдруг засмеялся — Не зря, выходит, ребята у нас в цехе теперь называют тебя правой рукой прокурора.

— Не левой? — деланно удивился я. — А Серегу Чергинца как называют?

— Ну, Серега — другое дело. У него в партизанах все дядья полегли. Щербатенко на мгновенье замолчал, потом обнял меня за плечи и тихо сказал: — Прости меня, доктор. Не подумал. Я ведь и маму твою хорошо помню.

Мы поднялись со скамейки, и он придержал ветку старой липы, чтобы я не задел ее головой.

Разве странно или противоестественно, что у Щербатенко всегда была собственная версия о тех давних событиях на нефтебазе? Правда раньше он лишь изредка задумывался о трагедии отряда. Но, когда задумывался, ответов на возникавшие вопросы не находил, да и, честно говоря, подолгу их не искал: Жизнь шла своим чередом, забот постоянно хватало, времени на воспоминания и досужие размышления, напротив, не хватало никогда.

Последние события однако, заставили задуматься всерьез. В конце концов и в те далекие годы он не был винтиком, которым пользовались от случая к случаю, а был надежнейшим помощником. Помощником в полной мере, несмотря на свой, возраст, отвечавшим — и тоже в полной мере — за свои слова и за свои поступки. Но если отвечал тогда, то разве освобожден он от этой ответственности теперь?

Вот почему он выработал собственную точку зрения.

Отправной точкой стали для него услышанные в ту осень слова, на них он строил цепь доказательств.

Именно он, Василь Щербатенко, встретил в заболоченной низине последнего связного из центра. Встретил тогда, когда связной возвращался от Волощаха. Средь ночи Василь вывел связного за город, в степь, на херсонский шлях — на Нововоронцовку. Протянул дрожащую от напряжения и холода руку, чтобы попрощаться. Связной пожал ее неожиданно сильно, опалив жаром. Если бы Василя так не удивило обжигающее жаром рукопожатие, он бы лучше прислушался к словам того человека. А так, усталый, замерзший, удивленный — уж не болен ли связной, не свалится ли он по дороге в горячечном бреду? — Василь не придал значения словам, что будто прошелестели где-то над ухом.

Тот небритый горбившийся парень, обняв Василя жаркой рукой, посоветовал — или предупредил, — как сейчас оцепить: «Скройся, малец… не ходи туда больше… с тебя хватит… того, что ты уже сделал… с лихвой хватит…» Подумав, добавил — и снова еле слышно прошелестели слова: «А я пошел… Знаю, что не выйти мне, а иду… Что они там понимают…»

И ушел в непроглядную темень.

Однажды Щербатенко вспомнил об этом ночном прощании. И чаще стал задумываться: что означали те слова, что хотел сказать ему связной?

Сперва ему вспомнились даже не слова, а звуки, потом отдельные слова, которые постепенно цеплялись друг за друга, обретали смысл, позволяли распознать не сказанное, а лишь обозначенное. Слова эти мучили Щербатенко до тех пор, пока не привели его к определенному выводу.

Да, этот человек, связной из центра, знал, что отряд обречен. Он решил предупредить своего провожатого, нарушив, возможно, приказ. Видно, не хотел, чтобы ни за что ни про что погиб парнишка. Но, может быть, не только это? Может быть, он хотел, чтобы парнишка передал эти слова кому-нибудь из старших? Может быть, даже Волощаху, которому при встрече не имел права сказать ничего лишнего? И старшие поняли бы, в чем дело. Неужели связной толкал их на невыполнение приказа? Заботился о людях? Понимал, что из центра пришел невыполнимый приказ? А ведь Василь промолчал!

Разве сейчас не ясно, каким мог быть тот приказ? Ясно же: взорвать нефтебазу. Но что изменилось бы, не выполни отряд приказ? Люди остались бы живы, а о приказе том никто никогда бы не вспомнил. Ведь и после, при всех разбирательствах многие не могли понять, какой смысл был отряду так рисковать, нападая на нефтебазу. Стратегического смысла это не имело. А тактического? Тоже сомнительно.

Связной прошептал: «Что они там понимают…» Не Волощаха же он имел в виду. Наверняка тех, кто направил его сюда, в днепровские плавни, с этим приказом взорвать нефтебазу. За тысячу километров отсюда приняли решение. А что они знали об обстановке в Новоднепровске? Ничего. Радиосвязи уже больше месяца не было, радист сбежал — или утонул, как считает Рекунов, — никакой информации в центральный штаб не передавали, иначе уж кто-кто, а Щербатенко знал бы об этом.