Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом - Карр Джон Диксон - Страница 18

Конан Дойл, осознавая, что он создал весьма неплохое произведение, подсознательно обозначил статус молодых писателей, когда написал о нем Мадам.

«Мы должны постараться, — писал он, — сохранить авторские права на «Мику». Я уверен, что это принесет доход». Он признался, что изнурен, но его представление об отдыхе было любопытным. «У меня будет несколько дней отдыха, — добавлял он в другом письме, — хотя на самом деле надо бы избавиться от груза идеи о рассказе «Знак шестнадцати устричных раковин», которая засела у меня где-то глубоко в мозжечке».

Что же это был за рассказ? Он уже упоминается в его записной книжке:

«Идея повествования: шестнадцать устричных раковин.

Идея повествования: история святого Эндрю.

Идея повествования: его последние пять минут».

Вопрос о выборе заглавия остается на самом деле столь же мучительным, сколь наждак для пытливого ума, как и многие незаписанные обстоятельства, связанные с Шерлоком Холмсом, которые он впоследствии расточительно отбросил: фактически еще более мучительным потому, что он хотел поставить именно это название; и хотя выведенный из себя биограф напрасно ищет это в его бумагах, вполне возможно, что он придумал и что-то другое. Если это так, то все произошло, когда он работал над рассказом «Загадка Клумбера».

Он высказывал решительные взгляды о последнем бестселлере — рассказе Фергюса Хьюма «Тайна Хэнсона Кэба». «Какое же происходит мошенничество с этой «Тайной Хэнсона Кэба»! — писал он Мадам в марте 1888 года. — Это один из самых слабых рассказов из всех мною прочитанных, и продается он только потому, что его чрезмерно и незаслуженно расхваливают». Но в тот момент его не заботили детективы. Все было сконцентрировано на «Мике Кларке». Он также стал считать, что его медицинские таланты ведут к тому, чтобы стать глазным хирургом. Он поделился своими новыми планами с Лотти.

«Если он («Мика») пойдет хорошо, думаю, можно будет считать доказанным, что я могу жить литературным трудом. Надо бы иметь несколько сотен для начала. Мне надо поехать в Лондон для изучения глазных болезней. Потом мне надо поехать, чтобы изучать глазные болезни, в Берлин». Его полусерьезные мечты становились все более необузданными. «А потом я должен ехать в Париж для изучения глазных болезней. Узнав о глазных болезнях все, я вернусь в Лондон и начну практику глазного хирурга, продолжая, конечно, заниматься литературой и пользоваться ею как дойной коровой».

Знаменательно, что в тот период он начал заниматься изучением Средневековья, что продолжалось более двух лет. К сожалению, «Мику Кларка» ни одно из издательств не приняло.

Джеймс Пейн в резких тонах спросил, как он мог, как мог он транжирить время на исторические романы? В «Блэквуде» покачали головой. Газетный синдикат «Глоб» отметил, что в книге недостает любовной интриги, в «Бентли» заявили, что роман вообще не представляет интереса. На этот раз крепкого телосложения доктор был повергнут в отчаяние. На протяжении почти года рукопись ходила по издательствам, пока в ноябре 1888 года он не отослал ее в «Лонгманз», где ее прочитал Эндрю Лэнг.

И «Лонгманз» ее принял, хотя и предупредил, что книгу, возможно, придется сократить по несколько любопытной причине: она на 170 страниц превышала по объему роман Райдера Хаггарда «Она». Опять восторжествовав, он отправился в Лондон и пообедал с Эндрю Лэнгом в ресторане «Сэвиль-Клаб».

«Десимус Саксон, — посмеиваясь, сказал тощий критик-шотландец, — прекрасный образ! Веселая личность! Хотя предупреждаю: скажут, что ты списал его с Дугальда Долгетти из романа Скотта «Легенды о Монтрозе». Ну-ну! Я знаю, что ты этого не делал. Но эти милые добрые критики, черт бы их взял!»

Вернувшись в Саутси, он вальсом прошелся с Туи по комнате, но делал это осторожно, потому что в начале следующего года Туи ожидала ребенка, их первенца. У него не было больше никакого желания (по крайней мере, в тот момент) уезжать из Саутси. Поскольку «Лонгманз», кажется, склонялся к тому, чтобы ускорить публикацию «Мики», он теперь гадал, чей же дебют состоится первым — «Мики» или новорожденного.

Сомнения продолжались недолго. В конце января 1889 года уже были слышны крики Мэри Луизы Конан Дойл, названной так в честь Мадам и Туи. Ее отец, который ухаживал за Туи и которому раньше приходилось иметь дело с сотнями родов, признавался, что он был охвачен благоговением и смущен, когда на свет появился его ребенок.

Мадам (которой он не сообщал последних сведений о состоянии Туи, чем вызвал ярость в Йоркшире) он послал описание двух торчащих из-под одеяла носов — Мэри Луизы и Туи… Рыжая голова Мэри Луизы, в отличие от детской, была в красном чепчике.

«Она пухленькая, толстая, с голубыми глазами, кривыми ногами и толстым туловищем. Обо всем другом буду рассказывать по мере поступления твоих вопросов. У меня нет большой практики в описании младенцев. Она ведет себя удивительно свободно. Когда ей что-то не нравится, она дает знать об этом всей улице».

Посвященный Мадам «Мика Кларк» был напечатан в конце февраля. Автор испытывал тревогу. Глубоким внутренним чувством он не доверял этим «милым добрым критикам». Но беспокоиться не стоило. Критика приняла «Мику Кларка» настолько восторженно, что попали впросак все, кто не был так уж убежден, что он способен написать хорошее произведение. Один триумфальный отзыв следовал за другим, был и враждебный со стороны журнала «Атенеум»; он собирал эти отзывы в большой, переплетенный кожей альбом. И теперь он знал, что хочет писать.

Обратите внимание, как меняется его настроение после периода неопределенности.

«Я думаю, — говорил он до выхода в свет «Мики», — что надо попробовать книгу наподобие «Ока инков» Райдера Хаггарда, которая была бы посвящена всем нехорошим парням Империи и написана человеком, который им симпатизирует. Думаю, что я мог бы написать такую книгу с любовью. Приключения Джона Колдера, Айвэна Босковича, Джима Хорскрофта и генерал-майора Пенгелли Джонса в их поисках «ока инков». Как для возбуждения аппетита?»

Но это было лишь болтовней, одной из сотни броских идей. Но действительно, такова была одна из реальных сторон его натуры. Он мог бы засесть и с необыкновенным жаром выдать книгу. Но это была только одна из сторон. Она была неотъемлемой чертой популярного доктора, который к тому времени стал капитаном Портсмутского клуба крикета, вице-президентом либерал-юнионистов, секретарем Литературного и научного общества, а в футболе, как выразилась местная газета, «одним из самых надежных в Ассоциации защитников в Хемпшире».

Но совсем другой человек, ушедший глубоко внутрь себя, сидел в небольшом кабинете, который Туи и мама Хокинс оборудовали для него на самом верху дома. Это был человек, который ради небольшого упражнения интеллекта мог в выходные дни заняться собранием работ Тьера о Французской революции или читать книги Прескотта об истории Перу. Вот уже больше года он был глубоко погружен в изучение Средневековья. И затем с внезапной ясностью сделал великое открытие.

Если он мог не верить ни в одну религию, он мог верить в кредо, в кодекс чести, в образец поведения. Он нашел это здесь, среди развалин аркад и зарытых мечей Средневековья. И это можно выразить двумя словами: рыцарская честь.

Все инстинкты, все нити, связывающие с детством и предками, вели его к этому. «Бесстрашие — удел сильных, смирение — слабых», «Рыцарство в отношении всех женщин, в большей или меньшей степени», «Помоги беспомощному, кто бы ни попросил об этом», «В этом я даю мое рыцарское слово».

Он не питал никаких иллюзий относительно рыцарского духа, процветавшего во времена Эдуарда III. Он видел их жестокость, грязь, боль. Но если отбросить жестокость, кодекс оставался. Его корнем была честь; и каждый из ее законов становился предметом веры, которая придавала силы и поддерживала не менее мощно, чем любая религия. Даже в век бирмингемских фабрик и шляп-котелков это был совершенно реальный кодекс. «Всему этому я даю мое рыцарское слово», — мог добавить он сам.