Прелестная сумасбродка - Дэвис Мэгги - Страница 26

А самое ужасное, что сила любви пошатнула ее преданность друзьям и любимым идеалам, толкнула на предательские мысли. Подумать только: несколько минут назад, лежа в объятиях Уэстермира, Мэри мечтала о том, как будет холить и баловать своих детей с помощью неправедно нажитого богатства!

Бесчестные мысли, бесчестные мечты! Как можно даже думать о том, чтобы с радостью идти под венец с угнетателем?

Отец, конечно, по доброте душевной поймет ее и простит. Но жители Стоксберри-Хаттона забросают ее камнями как предательницу — и будут правы!

О том, что скажут Софрония и Пенелопа, Мэри и думать боялась.

С какими грандиозными планами она явилась в Лондон! Мечтала победить всемогущего герцога, а вместо этого сдалась без боя. Хотела сделать его своим рабом, а стала рабыней сама.

Мэри не осмеливалась взглянуть на любовника. Стоит бросить взгляд — и она снова предастся постыдному идолопоклонству, покроет его лицо поцелуями и разбудит в надежде, что он снова погрузит ее в волны сладострастия.

Проглотив слезы, Мэри спустила ноги с кровати и оглянулась в поисках халата.

Должно быть, Тимоти Краддлс где-нибудь поблизости. Этот человек, кажется, спит только в выходные. Что он подумает, если увидит, как Мэри посреди ночи украдкой выскальзывает из герцогской спальни? Мало того… Что, если она не выдержит и разрыдается, увидев его сочувственное лицо?

И все же в Лондоне, во власти Уэстермира, она оставаться не может. В его объятиях она слепнет, не думает ни о чем, кроме любви, будущих детей и семейного счастья. Но нельзя забывать, что их счастье будет построено на страданиях сотен бедняков.

Разум девушки лихорадочно заработал в поисках решения. Уже светает. Она уйдет к себе, наденет какое-нибудь скромное платье, найдет внизу, в гардеробе, приличный плащ, если повезет, выскользнет из дома незамеченной и дойдет пешком до остановки дилижанса. Путь получится неблизкий, но в деревне Мэри привыкла к долгим прогулкам.

Никаких вещей она с собой не возьмет, решила Мэри. Нищей пришла — нищей и уйдет. Она не хочет быть ничем обязанной Уэстермиру! Платье, белье, башмаки, чепчик и дорожный плащ — и больше ничего.

Мэри взялась за дверную ручку — и застыла на месте, разрываемая отчаянием. Доминик был с ней так добр, так нежен; сказал, что любит ее… Что подумает он, когда проснется и увидит, что его постель пуста?

Доминик вздохнул и что-то пробормотал во сне, но Мэри не осмелилась обернуться. Она знала: если взглянет на него еще раз — останется с ним навсегда.

Закусив губу, чтобы сдержать рыдания, Мэри выбежала из спальни.

Часы на колокольне Сент-Джордж пробили четыре. Помфрет уже места себе не находил: то мерил шагами холл, то выбегал на крыльцо и вглядывался во тьму.

Наконец из темноты вынырнул знакомый силуэт, и Помфрет отчаянно замахал руками.

— Где ты пропадал? — воскликнул старик. — Мисс Фенвик сбежала! Мы с Краддлсом видели, как она выходила из дому! Должно быть, отправилась на дилижанс, чтобы вернуться домой, к отцу.

Джек Айронфут замер на пороге.

— А его светлость? Что он?

— Слава богу, — ответил дворецкий, — жив и здоров, спит у себя в кровати сном младенца.

Кучер улыбнулся:

— А ты все боялся, что девчонка зарежет его в постели! Напрасно беспокоился, Помми. Хоть у нее и каша в голове, но на убийцу она совсем не похожа. Нет, его светлости и вправду грозит опасность, но не с этой стороны…

— Все хорошо, что хорошо кончается, — проворчал дворецкий. — По-моему, ушла — и слава богу. Только что скажет его светлость, когда проснется?

Айронфут покачал головой:

— Должно быть, она пошла пешком на остановку Йоркминстерского экспресса. Надо за ней присмотреть — по ночам у нас в Лондоне неспокойно. Догоню ее и провожу, чтобы с ней не случилось ничего дурного. Скажи его светлости, Помми, что с юной мисс все будет в порядке.

С этими словами великан-кучер накинул на голову капюшон и снова исчез во тьме.

13.

Смуглая черноглазая девушка с корзинкой в руках энергичным шагом вошла под тенистые своды Воинского леса.

Местные жители рассказывали, что когда-то в этом лесу произошла великая битва. Одни говорили, что случилось это во времена Алой и Белой Розы, другие — что в Гражданскую войну, когда «круглоголовые» солдаты Кромвеля сражались за справедливость против короля Карла и его «кавалеров»… Но все сходились на том, что битва была страшная и в лесу полегло множество народу. Мрачное место — этот Воинский лес, утверждали жители Стоксберри-Хаттона; не зря старики говорят, что в нем водятся привидения.

Поэтому-то крестьяне, когда случалось им войти в лес к западу от Стоксберри-Хаттона, втягивали голову в плечи, ускоряли шаг и не поднимали глаз от тропы, пока впереди не покажется залитое солнцем поле овса.

Софрония (для друзей — просто Софи) Стек в привидения не верила, а втягивать голову и опускать глаза считала ниже своего достоинства; но и ей в лесу всякий раз становилось не по себе.

Однако лес вовсе не был необитаемым — и уж кому, как не Софи, было знать об этом?

В норах меж корнями деревьев жили кролики, в глубине леса обитали кабаны и олени. Смельчаки из Хоббса, не верившие в призраков, ездили сюда охотиться. Кое-кто из них рассказывал даже, что видел в лесу волков — хотя этих хищников на северо-западе Англии истребили еще двести лет назад.

Не только дикие звери находили себе приют под тенистыми сводами Воинского леса. Здесь скрывались бродяги, преследуемые законом, — нищие, воры, конокрады. Если из тюрьмы в Хоббсе сбегал заключенный, бейлифы знали, где его стоит искать в первую очередь. А на одной укромной полянке в глубине леса из года в год останавливался цыганский табор, с которым Софрония и ее отец были связаны совсем особыми узами…

Софрония возвращалась от миссис Мак-Кендлиш, чей коттедж стоял на полпути между Стоксберри-Хаттоном и соседней деревушкой Уикхем. У этой почтенной вдовы она бывала два раза в неделю, пила с ней чай, слушала воспоминания о добрых старых временах и никогда не возвращалась с пустыми руками.

«Это для тех бедняжек, которым ты помогаешь», — всякий раз говорила вдова, вручая девушке дюжину яиц из-под своей наседки и хрустящее печенье, испеченное ею собственноручно. Печенье было сухим и твердым, как камень; ребенок мог грызть его несколько часов. Пусть оно не насыщало, но хотя бы притупляло чувство голода — поэтому йоркширские бедняки предпочитали это печенье всем другим.

В полях уже вовсю хозяйничала весна, но под деревьями еще лежал снег. Толстый ковер осенних листьев покрывал тропу, приглушая шаги. Обычно Софрония не оглядывалась по сторонам, но в этот раз то и дело посматривала через плечо. Ей слышались смутные, еле уловимые звуки; казалось, кто-то крадется за ней.

«Должно быть, ветер», — сказала себе девушка, прижимая к груди, словно щит, корзинку с печеньем. Пожалуй, твердое, как скала, печенье и вправду могло бы сыграть роль щита.

Она ускорила шаг, но, пройдя так немного, снова пошла медленнее. Какой смысл бежать? Она добьется лишь того, что выскочит из леса запыхавшаяся, растрепанная и до смерти перепугает отца. А он и так недоволен долгими одинокими прогулками дочери.

Больше всего на свете Софи боялась «потерять лицо» и выставить себя на смех. Отец-врач не раз объяснял ей, как важны в жизни самообладание и выдержка, и Софрония усвоила его наставления. «Хорошая девушка, но уж чересчур серьезная!» — говорили про нее в деревне.

По левую руку показалась Цыганская поляна. Здесь останавливался табор весной и осенью, по дороге в Шотландию и обратно. Цыгане, одетые в живописные лохмотья, гадали деревенским кумушкам, объезжали лошадей, а заодно тянули все, что плохо лежит. Жители Стоксберри-Хаттона ругали цыган, возмущались, спрашивали, куда смотрят власти, но к табору привыкли, и если бы однажды цыгане не пришли в положенное время, люди почувствовали бы, что им чего-то недостает.