Бродячий цирк (СИ) - Ахметшин Дмитрий - Страница 48

— Почему ты думаешь, что тебя никто не услышит?

— Анна глупая. Она старше меня, но глупенькая. Ничего не понимает. Может, потому, что она не задумывается о таких простых вещах, ей так легко живётся.

Мара замолкла, вслушиваясь в цокот по дну клетки Борисовых когтей. Забеспокоилась. Но, похоже, он всего лишь перешёл в другой угол клетки, где меньше дуло.

— Все остальные не хотят видеть правду тоже. Знаешь, я рада, что появился кто-то помладше меня. Кто-то, кто понимает ещё меньше меня, но при этом ещё не сварил себе мозги, — она скривилась. — Теперь ты понимаешь, почему то, что происходило сегодня, мало меня впечатлило? Одно кривое зеркало так мало значит в огромной комнате смеха.

Я кивнул. Кроме всего прочего, я понял, почему вопреки прогнозу Капитана девочку так мало впечатлило происходящее в «Семи горных пиках».

— Ты скучаешь по дому? — спросила она.

— Я же приютский. Это не дом. Скорее, — я на секунду задумался, — инкубатор.

Мара взъерошила себе шевелюру.

— Где ты нахватался таких слов?

— Читал книги и смотрел телевизор. Это очень правильное слово. Там были неплохие воспитатели, и друзья у меня там были, но мы знали, что однажды мы всё равно разойдёмся в разные стороны.

— А ты никогда не думал, кто твои родители?

Как и за всё, что попадало в её руки, Марина взялась за меня обстоятельно, и подступала, кажется, со всех сторон сразу.

— Я даже не знаю, из Пинзовца ли они или откуда-то приехали. Они сдали меня в приют почти сразу, как только я родился. Мама и папа. Может, у них уже были дети, а я был нежелательным.

Мне совсем не нравилось это слово — «нежелательным». От него на языке чувствовался вкус металла. Но я употребил его, поскольку мне не нравилось ничего из того, о чём я сейчас говорил.

— Извини.

— Ничего. Я видел их росписи на бумагах. У них не дрожали руки, ни у отца, ни у матери. Росписи такие красивые, одна к одной. Я ползал по этой бумажке, искал хоть малейший намёк на то, что они оставили меня по принуждению, что у них не было выбора или что-то такое. Искал, может, где-то бумага пошла волнами от слезинки… Ничего. Ровный чистый лист.

— Извини.

У Мары дрожали губы. Я понял, что переборщил. Не зная, что предпринять, вновь уставился в небо. Оно выглядело так, как будто его можно было разрезать ножницами. Как цветная бумага с наклеенной луной.

— А ты скучаешь по своим?

— Не то, чтобы скучаю, — сказала она. — Но это по-настоящему трудно, думать, что не скучают они.

— Ты хочешь, чтобы они тебя искали, — догадался я. — И чтобы нашли.

— По крайней мере, чтобы искали.

Я представил обклеенные объявлениями остановки. «Wanted», было бы написано там, и чёрно-белая фотография Марины. Уж не знаю, была бы там сколь-нибудь значительная «Reward», но умерить душевную боль они помогли бы точно.

— Может быть, они и ищут, — сказал я ей. — Только откуда бы они знали, что ты приделала себе колёса? Попробуй как-нибудь написать им письмо.

Лицо девушки стремительно покраснело, и я подумал, что нужно было избрать другой путь. Сказать, что в такой многодетной семье её отсутствия, может, до сих пор и не заметили.

Она вытянулась рядом, так, что её дыхание касалось моего уха. Крикливая и сильная, Мара могла плакать только свинцовыми слезами, но, скашивая глаза, я видел воду. Она была льдом, который таял под солнцем.

— Я полежу здесь, с тобой, маленький, — сказала она, всхлипнув. — Совсем немножко. А потом пойдём вниз. А то замёрзнем.

Прямо там, на крыше автобуса, нас, лежащих спиной к спине, каждый лицом к своему прошлому, и сморил сон. Костина куртка оказалось волшебной, она смогла укрыть обоих.

Глава 8

О том, как мы выходим на охоту. И о том, какие эта охота приносит плоды

Ни я, ни Мара не слышали, как вернулись Аксель и остальные. Может, они пришли уже ранним утром, только чтобы разбросать бутылки и завалиться спать. Когда я сполз с крыши, кутаясь в широкую джинсовую куртку (как только я проснулся, Марины уже рядом не было, я сразу проверил рукава: вдруг она изрядно подтаяла за ночь спряталась в одном из них?), наткнулся на дворника, ожесточённо выбивающего пыль из каменной плитки.

— Совсем очумели со своими животными, — сказал он мне.

Дворник был средних лет, кудрявый, в больших очках. Невероятно сутулый и в длинной, растянутой спецовке дорожной службы, оранжевой с белыми полосками.

— Животные у нас в клетках, — сказал я и принялся соображать, всех ли обезьянок мы загнали вчера домой.

Дворник выразительно постучал метлой по тротуару.

— Не все, к сожалению. Некоторых не мешало бы сажать на цепь.

Только теперь я увидел, что мусорные мешки неподалёку заполнены пустыми бутылками.

— Посмотрите, что вы сделали с газоном! Власти это так не оставят.

Я огляделся и понял наконец, почему ощущение игрушечности не набросилось на меня с самого момента пробуждения. Какие уж тут игрушки… Лужайка выглядела так, как будто её пытались покосить при помощи барахлящей газонокосилки. Если, конечно, наш автобус вообще можно было назвать газонокосилкой. Декоративные кусты, постриженные в виде разных животных, превратились в торчащие вверх мётлы, казалось, каждой из них работник дорожной службы мог бы воспользоваться. По небу плыли угрюмые облачные треугольники, будто узоры на тёплом свитере, который носил старый почтальон, пан Йозеф, навсегда оставшийся в прошлом.

Неопознанное утреннее время очень хорошо сочеталось с по-прежнему неопознанным днём недели. Где-то невдалеке журчали машины. Мышик здоровался с кокер-спаниелем, за которым брела сонная старушка с совком для экскрементов. Пластиковые каштаны шумели от набегающего ветерка, натужно, словно по принуждению касались друг друга ветками и затихали снова.

Аксель выполз из фургона, одетый в мятые и бурые от дорожной грязи джинсы. Хмуро посмотрел на меня, поправил кренящиеся на одну сторону, словно получившее пробоину судно, очки. Я заметил, что одна дужка у них погнута.

— Давай, давай, юнга, штопай парус. К вечеру мы должны быть уже в открытом море.

— Мы больше не будем выступать?

Но он уже шёл неверной походкой в автобус.

Кажется, Капитан умудрился разрешить за бессонную ночь все прения, возникшие у него с сэром Зверянином и мгновенно потерял к нему интерес. Возможно, они распили на двоих бутылочку-другую… я заглянул в мусорный мешок. Бутылочку-другую «Golden Ale». Так что, в какой-то мере город сумел от нас откупиться. Пьяному с пьяным договориться не составляет никакого труда.

Мало-помалу вся наша компания собралась возле электрической плиты, словно около костра в глубокой лесной чащобе. Мара была за повара, жонглируя сковородками, она готовила яичницу. Вчерашний наш разговор спрятался где-то в глубине её коричневых глаз. В огромной кастрюле на одной из четырёх конфорок закипала вода под похлёбку.

Непьющая половина нашего театра с жалостью и немного со снисходительностью поглядывала на пьющую. Хотя непьющей половины здесь было раз-два, и обчёлся. Я, Марина, Мышик… и Джагит?

Джагит пока не вышел к завтраку, хотя вставал раньше всех.

— Любой человек может тратить любое время на сон, — сказал он как-то в своей обычной перчёно-назидательной манере. — Главное, чтобы это было регулярно. Если ты делаешь что-то регулярно, ты сможешь делать это всю жизнь. Каким бы тяжелым это не казалось.

Подкрепляя слова собственным примером, он поднимался каждое утро в пять утра. Если Марина, которая тоже просыпалась очень рано, сразу запускала свой вентилятор, то восточный маг мог просто часами сидеть на ковре, перебирая чётки и ведя разговор с чем-то внутри себя.

Но к завтраку он появлялся всегда важный и шелестящий одеждами, прореживая на ходу пятернёй бородку.

Марина обжаривала ему на сливочном масле овощи. Кроме свежих овощей Джагит питался только блюдами, в которых в изобилии встречалась рыба и рис.

— Позову его, — сказал я.