Тюрьма (СИ) - Литов Михаил - Страница 81

Подъехали к большому строению причудливой формы, затейливой, как мы уже имели случай указать, и вовсе не лишенной вкуса архитектуры. Ореста Митрофановича как бы кто-то толкнул в бок, и, встрепенувшись, он выразил, дыша учащенно, болезненно, восхищение: да, несколько сбивчиво говорил он, кто в состоянии обзавестись подобным домом, тот не может быть простым человеком, обыкновенным смертным. Обезумев, он обратился к водителю с просьбой, вопиющей в своей смехотворности:

— Научите, юноша, как мне вести себя в присутствии этого господина.

Молодой человек ничего не ответил, не издал ни звука, даже не взглянул на пленника. Хотя бы плечами пожал… Не посмеялся, а мог бы, над страхом и потерянностью кандидата в мученики; был как неприступная скала. И снова Орест Митрофанович укрылся в безмолвии, на этот раз энергично. В предвкушении отрадной и душеспасительной встречи с полубогом он поднял правую руку на уровень груди и мастерски прищелкнул пальцами. В холле, просторном и светлом, повстречалась пышнотелая особа в красном, едва на треть застегнутом халате, и мы мгновенно узнаем ее: это знаменитая интриганка, фаворитка Дугина-старшего Валерия Александровна, — а Причудов как будто не узнал, хотя кто же в Смирновске не знал Валерии Александровны; общественному деятелю, каков был Орест Митрофанович, стыдно было бы обойти вниманием эту особу, и он, разумеется, узнал ее, но как-то не воспринял узнавания. Пока великая женщина говорила, он до одури любовался ее великолепным бюстом, и его внезапные ощущения, как и с убедительной последовательностью включающиеся в работу умные чувства, активно творили ее образ, разрушали и снова принимались за работу. Но высказывалась Валерия Александровна, меряя гостя критическим, а начистоту, так и уничтожающим взглядом, в несколько неудобном для человека, пребывающего в необъяснимом, но вполне приятном изумлении, роде:

— Мерзость, мерзость запустения! Аврал, катавасия, катастрофа! Сколько дерьма в этом субъекте! Он загадит ковры!

Что-то подозрительно легкое, затейливое и, пожалуй, бессмысленное началось с развязности бледнолицего и, всполошив Ореста Митрофановича, несло теперь его как пушинку, правда, в пределах совершенно ограниченных. Это было как теплое и немножко блаженное состояние зародыша в материнской утробе, состояние тесного и заведомо определенного, неотвратимого развития. Вот что ужас, насмерть поразивший, сделал с человеком! И оскорбления, жарко рассыпаемые Валерией Александровной, не уязвляли его, он не роптал, не сетовал, принимал их даже с восторгом.

Наконец Ореста Митрофановича прорвало, и он довольно пылко замычал. Теперь он уверенно заподозрил, что женщина набором нелицеприятных фраз приветствует именно его, но что ему отвечать, решить в своем ослабевшем уме не мог, смутно и неловко фантазируя: так встречают гостей в этих кругах, так принято у элит. Провожатый, со своей стороны, не нашел нужным ответить разгорячившейся женщине, ковры и вероятие дурного обращения с ними явно не относились к сколько-то занимавшим его предметам. Вошли в гостиную. Навстречу толстяку поднялся из кресла Виталий Павлович и, лукаво усмехаясь, произнес:

— Вас-то мы и поджидаем, милейший Орест Митрофанович.

Причудов весь ослабел, вдруг напрочь сдал. Я превращаюсь в животное, осознал он. Язык уже отнялся, человеческая речь мне больше недоступна. Он пытался осознать себя как можно глубже, уловить свою сущность, сохранившую, как он надеялся, целостность, правильную форму. Однако невидимая, но оттого не менее страшная сила мгновенно сокрушала все, что хоть с какой-то значимостью вырисовывалось в его духовных недрах. Головокружение, образовавшись в чудовищной пустоте, завращалось огромным и плоским металлическим диском над странно оголившейся душой, оно снижалось, вгрызаясь уже в облачное вещество души, и сбрасывало отрезанные куски в никуда. Из-за плеча хозяина выглядывали, тоже усмехаясь, двое парней, которых Орест Митрофанович так удачно растолкал в кафе, а третьего, которому он надел на голову кастрюлю с супом, не было, предположительно, из-за нужды в особом медицинском уходе.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

* * *

Банки, старые и новые, охранялись, и выступить против солидно экипированной охраны с газовым пистолетом было бы безумием. Архиповы поразмыслили над почтовым вариантом, однако он, рассудили они, сопряжен с немалыми хлопотами, а результат принесет, скорее всего, мизерный. Верховодила Инга, а муж ходил в подчиненных, но смысла в такой расстановке сил было, на взгляд Архипова, не больше, чем если бы обстояло ровно наоборот. В конце концов они остановили выбор на молочном магазине, расположенном в тихом переулке, откуда путь к успеху бегства открывался в парк над рекой, а дальше через мост на окраину и в леса, где затеряться уже не составит большого труда. Разумеется, в молочном магазине они не наберут необходимой суммы, но это будет всего лишь проба сил, серьезная тренировка перед решающим броском.

Они пребывали в бегах, то есть даже и Инга полагала себя уже находящейся в розыске и вне закона, однако они все же заботились о маскировке, по мере сил и возможностей творили мимикрию. Собственно говоря, как оно и возможно-то — войти в магазин с требованием отдать дневную выручку, не пряча при этом лиц? Это было бы чересчур неловко и как-то немножко стыдно, а ситуация и без того предстоит неуютная. Полный разрыв с правилами общежития, отчуждение от мира правильно и разумно живущих людей; замаскировался же — и вроде как ничего, терпимо. На маскировку пойдут черные колготки Инги, процесс кройки и шитья дал то, что сгодится натянуть на головы в кульминационный миг.

За газовым пистолетом Инга уже сходила в город. После всех этих переходов из леса в Смирновск и затем обратно в дом на озере она жаловалась мужу на страшную усталость, а он, не всегда терпеливо, отвечал ей, что ничем не в силах помочь. Не носить же ему ее на плечах! Вот когда они улизнут за границу, там она будет разъезжать на лимузинах и плавать на яхтах. Обижалась Инга или нет на эти выпады, понять было невозможно, умения скрывать свои чувства этой женщине было не занимать, и выдержка никогда попусту не изменяла ей.

В город они пришли с таким расчетом, чтобы перед нападением (налетом не отваживались или, может быть, стыдились назвать) у Инги было время отдохнуть и набраться сил. Выбрав укромный уголок в парке, они улеглись в высокой траве. Инга, отдышавшись, забросила ноги на колени мужа и принялась медленно, с соблазнительной улыбкой задирать юбку.

— Ну, это еще что?.. — поморщился Архипов, а в дополнение и завозился раздраженно.

— Вдруг ты видишь меня в последний раз?

С усталым видом он сказал:

— Лучше бы брючки надела, не в монастырь идем, а на грабеж.

— Вдруг какая-нибудь молочница проломит мне голову бидоном или черпаком? Так полюбуйся мной напоследок!

Архипов отвернулся, но рука его против воли легла на бедро жены, полное и теплое, округлое, волнующее. Он любил эту женщину, и сознание, что она подвергается страшной опасности, втянутая им и собственным безрассудством в рискованные похождения, жгло его душу. В который уже раз его подмывало открыть жене, что ее ждет, когда они попадутся. Ей следует готовиться к немыслимым испытаниям, ведь, говорят, в женских лагерях обстановка ничем не лучше, если не хуже, чем в мужских. Она убила судью, и это внушит уважительное отношение к ней со стороны тамошнего контингента, но кто же согласится, в конечном счете, с ее привычками, примет без оговорок ее заносчивость? Разве потерпят ее вспыльчивость, упрямство, неуемное стремление настоять на своем превосходстве? И что станется с ее гордой барственностью, если заставят жрать дерьмо? Куда подевается аристократизм, когда ей в задницу сунут дымящий и плавящийся целлофановый пакет? Где найдет прибежище ее женственность, если подругам по несчастью взбредет на ум превратить ее в «мальчика»?

Но Архипов снова промолчал. Она не поверит, а если и поверит, не поймет как следует, не прочувствует до конца.