Тюрьма (СИ) - Литов Михаил - Страница 100

* * *

Знаете, не губошлепам разным, не критикам-самозванцам и не сильно сдавшим девам, некогда увивавшимся за мной, судить и рядить на предмет моих свойств, возможностей и намерений, не им решать, сознаю ли я сам, кто я такой, откуда пришел и куда иду. А вот непредвзятых людей, истинных ценителей добротного человеческого материала, знатоков физиогномистики, психологии, художественных качеств и душевных наклонностей — о-о! — их еще поискать нужно, их, может быть, днем с огнем не сыщешь. Тема это горячая, насущная и, можно сказать, отчаянная, трагическая. Так вот, возвращаясь к бунту… Множество голов с жадно и весело поблескивающими глазками кучерявилось и плешивилось в окнах. Довольно узенько смотрели, словно в щели или как что-то хитро свое соображающие животные. Сколь ни ясно вижу я эту картину, мысли и чувства украшающих ее персонажей остаются вне моего понимания. Штурм давно отслоился от моей нынешней действительности и ушел в прошлое, однако ничто не мешает мне восстановить его в подробностях, деталях и даже красках и составить о нем довольно сильное представление, а вот что испытывали и, как говорится, переживали тогда его участники и зрители, это теперь может служить для меня разве что областью догадок и домыслов. Я даже готов подивиться, что в этом прошлом, все еще недавнем, многие находили правильным и умным и о столь значительных событиях, как штурм смирновского лагеря, рассказывать и писать тесно, голо, убого, с нарочитым упрощением и нарочитым же потаканием дурному вкусу, в общем, так, словно тогдашние властители дум учились не у Грибоедова, Розанова или Ремизова, а у пещерных людей. Иначе сказать, те самые господа, которым, если верить Якушкину, выпало жить и развиваться исключительно по Марксу, Фрейду и Эйнштейну, ловки были спекулировать в какой угодно сфере и под каким угодно спудом, а приоткрылась щель в книжную индустрию, они и нырнули в нее со всей своей мышиной прытью. Мне кажется, момент ныне подходящий, чтобы сказать, что с таким положением дел уже покончено, а если нет или не до конца, не до предела, то нет более важной задачи, чем та, которая ясно указывает, что покончить следует как можно скорее.

Между тем журналисты, мурлыча что-то себе под нос, пожимаясь и смущенно усмехаясь, когда неожиданно материализующиеся солдаты будто брали их на испуг всей своей бравой и грозной статью, заметно продвинулись к очагу, к тому, что можно назвать гущей событий. С полнотой вымученной серьезности, раздаваясь в нескончаемую ширину, облепили стены близлежащих домов полипы, прижимались к стеклам мутных окон узкие мордочки каких-то трогательных зверьков. Это и есть картина прошлого — в объеме доступности к тогдашним мелочам жизни и шанса на уразумение сути бурных всплесков более или менее драматических явлений. Пропихивались в дверные проемы пузаны в вылинявших майках, Бог весть куда поспешая; зависали на крошечных балконах грудастые бабы. У дебелых баб этих круглое светофорное свечение глаз поглощало лоб, даже височные доли, нарушая тем самым давно принятый порядок вещей, нарушение которого в обычные дни повлекло бы за собой крушение всего круга домашних обязанностей. Колонна машин характерно военного вида тянулась от самого кордона до ворот лагеря, и между ними сновали солдаты в черных блестящих комбинезонах и круглых, похожих на шляпки грибов, касках. Судьба моего друга, пытавшегося снискать славу бойкого сочинителя криминальных фарсов, и судьбы этих готовых вступить в решающий бой воинов не переплетались, но что его перо смехотворно пятилось перед их вполне задорной мощью, сомневаться не приходится.

Дежурившие у входа в штаб солдаты наотрез отказались пропустить журналистов: у них четкий приказ препятствовать проникновению на территорию лагеря посторонних, тем более гражданских лиц, не задействованных в операции. Внезапно расхрабрившийся Орест Митрофанович позволил себе организовать полемику. А вот в небезызвестной декларации прав… Нет, давайте разберемся! Что, имеются-таки задействованные гражданские лица? Так почему бы не задействовать и его, известного ничуть не менее упомянутой декларации господина? Орест Митрофанович любил поспорить; с удовольствием бросал он слова на ветер. Мимо с озабоченным видом пробегал офицер, и Якушкин, вспомнив, что видел его в кабинете начальника лагеря, принялся не без горячности апеллировать к нему. Офицер поднял голову, грустно посмотрел на Якушкина и Причудова и хотел было притвориться, будто не узнал их, но сообразил, что это только отнимет у него драгоценное время. С удалением зачатков притворства он как будто посветлел, но сколько-то высокого искусства его жизнедеятельности это не прибавило, и в конечном счете его лицо выразило ожесточение, недовольство: вечно эти штатские путаются под ногами и отвлекают от важных дел!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— На ваш счет инструкций нет… Не знаю… Думаю, вам ни хрена не светит, не пройти… — бросил он почти что на ходу, как будто все еще усердствуя в своем целеустремленном движении. — Но попробую навести справки…

— У нас аккредитация, — измыслил Орест Митрофанович.

Офицер недоуменно сморгнул, несколько времени, застыв на месте, вовсе без всякого смысла хлопал глазами. Он забормотал, глядя себе под ноги и монотонно покачивая головой:

— Аккредитация… Ампутация, профанация… Опция дельная и опция никудышная… Аккредитация в свете соломоновых решений… Абракадабра, она же аккредитация… Аннигиляция и в то же время инсинуация… Ей-богу, просто бездна глупости и больше ничего… А хода нет! — вскричал он. — Шлагбаум! — Штабист вытянул руку, поднял ее вверх и вдруг резко опустил прямо перед хищными клювиками ставших в его глазах дутыми журналистов.

Благополучно выпутавшийся из сетей, расставленных штатскими, офицер скрылся за дверью штаба. Между тем, что делалось, и пониманием, зачем это делается, разверзлась бездна.

— Ждать бесполезно, — объявил Орест Митрофанович, — офицерик уже выкинул нас из головы.

Оресту Митрофановичу и не хотелось в штаб. Там опасно, скользко. Вдруг попадется на глаза прокурору? Вдруг прокурору взбредет на ум арестовать его?

Словно в безвоздушном пространстве Якушкин и Причудов побрели куда-то, объятые унынием. Выкинуты из головы незначительного военачальника. Или в остро и резво, круто складывающихся обстоятельствах любой значителен? Решили взойти на холм неподалеку, но едва удалились от лагерных ворот, как маленькая, бойкого вида старушка, разгадав их намерение, посоветовала подняться на крышу нового девятиэтажного дома. Она и сама не прочь была бы оказаться на крыше, ибо ей очень хотелось посмотреть, как будут бить «проклятых душегубов», но древний возраст отказывал ей в этом трудном восхождении.

* * *

Не берусь пока судить, вполне ли я захватил нить повествования в свои руки и позволительно ли мне уже без обиняков говорить о накипевшем и наболевшем, прямо излагать варящееся в уме. Тем не менее рискну заявить бесспорную для меня истину, что тюремная конституция, восхвалением которой после своей отсидки пробавлялся Филиппов, выеденного яйца не стоит. Не может быть хорошей конституция, если она хороша только для придумавших ее, а вне тюрьмы представляет собой мыльный пузырь или даже откровенное злоумышление, и если сидящие под стражей законодатели сами по себе, скорее всего, отпетые мошенники, злодеи, прохиндеи, плуты и, по большому счету, шуты гороховые. Разумеется, я и не думаю бросить тень на всю массу узников, исключения возможны и даже обязательны, не все там пропащие души.

Добрейший и абсолютно гениальный Достоевский (а в исправляемом тексте проставлено лишь имя-отчество, что выглядит, согласитесь, слишком уж фамильярно, и это — не по Сеньке шапка) в «Записках из мертвого дома», описав умиление каторжан на театре, — их самодеятельность дала несколько простеньких постановок, — намекает, что когда б меньше давить на этих «бедных людей», они выказали бы себя куда более добродетельными, сами стали бы гораздо благополучнее, по-своему счастливы и даже, может быть, решились бы на исправление. А давили, понятное дело, «образованные», власть предержащие, бюрократы из благородных, отстранившиеся от народа и не желающие ничего знать о его нуждах. Но сто лет спустя что-то не видать особо добродетельных ни в лагерных клубах, ни в бараках, ни на тюремных нарах, ни в отхожих местах, которые нередко служат местом отдохновения и похожих на клубные сборищ для лагерной ущемленной публики, для тамошних униженных и оскорбленных. Тот самый народ, который в основном и производил каторжан, совершил пресловутое восстание масс и некоторым образом приблизился к вершинам власти, претворив ее нервные окончания в некую пародию на самовладение, в комические ужимки самообладания; сам занялся организацией и содержанием тюремного дела — и «мертвые дома» стали куда тяжелее и гаже. В книжке Федора Михайловича каторжане только посмеивались над собратьями, исполнявшими в спектаклях женские роли, и опустить их им и в голову, видимо, не приходило. Нам же не отстранить уже, не изъять из оборота дикую, на первый взгляд, тему «петухов», участь которых на воле, может быть, даже по-своему и завидна, чего не скажешь о лагере, где условия их существования выдержаны в чудовищно мрачных тонах. Они множатся, когда триумфально, а когда и с треском, число их теперь вряд ли поддается учету, но оно безусловно велико, — факт это знаменательный, многое говорящий. Глаз у нас не замылен, и мы ясно видим, что катастрофически ужасной тюрьму сделали, действуя как сверху, так и снизу, все равно как огуляли, раскрепощено и необузданно тычась во все дыры. Наверх, в чиновники, заодно с двумя-тремя недалекими идеалистами, мечтательными творцами революционного дела обильно пошли не чуждые дурных, помеченных, если можно так выразиться, сугубо демократическим клеймом замашек людишки, оставшиеся внизу на ролях трактористов, лесорубов, кассиров, «ментов», веселых ребят, скупых на слова прозаиков, вечно хмельных поэтов, по-своему празднуя снятие прежних сдержек и скреп, неумеренно опростились и обездумели. А гуляли все, бесшабашно отплясывали на прахе веков, прожитых в более или менее разумной обстановке. Казалось бы, касается оброненное нами ироническое замечание о гульбе лишь тюремного вопроса, поскольку в остальном было не до плясок, и далеко не все распотешились; ирония допустима, но распускаться на ее почве, ударяясь в нечто гомерическое, нечего, это стало бы тревожным сигналом для совестливости и попросту скверно, как в известном «анекдоте» того же Федора Михайловича. Бог мой, даже этот «анекдот» можно интерпретировать и «передать дальше» так, что станет тошно и жизнь потеряет смысл, а ведь юмор у Федора Михайловича первостатейный, непревзойденный, и в высшей степени глупо не пользоваться им как отлично прочищающим мозги средством. На нем выезжать бы всяким проповедникам, миссионерам и наставникам, просветляет вернее, чем под сенью культовых сооружений и возле знаменитых достопримечательностей. Но, спрашиваем мы, до веселья ли в большевицкой неволе было тем, кто отнюдь не по собственной воле, а то и без всякой вины виноватым, очутился на каторге? И вот уже задачка, похоже, решена: коль демократический люд, на словах взявшись за устроение светлого будущего, на деле превратил тюрьму в нечто совершенно отвратительное, мы вправе придти к определенным и, можно сказать, далеко идущим умозаключениям. Умиление умилением и благодушно предполагать некое лагерное довольство можно сколько угодно, а все же тюремный мрак этому люду милее, ближе и роднее мирного счастья и добродетельной жизни. Зло у большинства этих людей в крови, и, попадая в тюрьму, они обязательно смотрят волками, менее всего заботясь об исправлении, — вот к какому выводу мы приходим.