Северные амуры - Хамматов Яныбай Хамматович - Страница 43

На Ильмурзу эти женские рыдания никак не действовали, от них старшина отмахнулся, как от комариного писка.

— Я воевал и отмечен за храбрость медалью и воинским чином! — гаркнул он, подбоченившись. — И мой сын не ударит лицом в грязь — прославит и семейство, и все башкирское казачество!

Теперь старшина не знал покоя с утра до вечера — обучал парней, осматривал придирчиво лошадей, безжалостно отмечая бракованных, проверял с наивозможной строгостью луки, копья и стрелы. И даже подумывал, а не отпроситься ли ему у князя Волконского и добровольно отправиться на войну? На что тот непременно ответит: «Ты свое отвоевал, тебя старшиной юрта поставили, значит, теперь твое дело — готовить к походу новобранцев!..» Да, если вдуматься, то какой из него вояка: и одышка замучила, и кости к непогоде ноют, и рыхлое брюхо к подбородку лезет…

…Через несколько дней к Ильмурзе заехал его помощник.

— Гонца встретил на тракте, скачет в кантон, говорит, что генерал-губернатор повелел открывать кузницы, ковать сабли, копья и пики для уходящих на войну полков.

— А где бумага с приказом? — спросил многоопытный старшина.

— На словах велел передать, — пожал плечами помощник.

Ильмурза задумался.

— После восстания Пугача и Салавата царским манифестом были запрещены все кузницы в башкирских аулах.

Да-а… Как же быть? Можно ли верить курьеру без письменного приказа?

— Кому же еще верить!

— Так-то оно так, но все-таки… Да и кузнецов, наверно, не осталось. А какие были мастера! Ковали булатные сабли, изготовляли ружья. Где ж кузнецов найдем?

Утром привезли письменный приказ губернатора. Нашли кузнеца. На окраине аула, временно — под навесом, сложили горн, и звучно ударил молот по наковальне.

Ильмурза облегченно перевел дыхание — новобранцы пойдут в башкирские полки с новеньким отменным оружием собственного изготовления.

11

Вечером Григорий Семенович Волконский мирно совершил вечернюю трапезу, помолился и уже готовился ложиться почивать — перед долгим завтрашним путешествием надо выспаться и поднабраться силенок… Лакей, бесшумно ступая по ковру, вошел в опочивальню и доложил, что атаман оренбургского казачества Углицкий настоятельно просит принять.

— Зови, зови, голубчик, — кивнул князь.

Атаман чувствовал себя неудобно, что ему пришлось побеспокоить старика, но заговорил без смущения, ибо знал, какая ответственность лежит на нем в военную пору:

— Ваше сиятельство, не могу я спокойно смотреть на медлительность, с какой формируются башкирские казачьи полки. Петербург нас сдерживает, а почему — неизвестно. Я написал записку лично вам и от вашего имени — рискнул! — ходатайство военному министру. Прошу обязательно прочитать и подписать, если утвердите. До отъезда по губернии, вы же пробудете в кантонах…

— Недели две, — добродушно согласился князь. — Оставьте бумаги, утром прочитаю. А вы что, не знаете министерских порядков?

— Так ведь война, ваше сиятельство! — горячо воскликнул атаман.

— Гм, следовательно, не все чувствуют свой долг перед Россией так, как мы с вами, атаман, здесь, в далеком Оренбурге! Неприятель топчет нашу священную землю!..

Как же возможно медлить с созданием новых полков? И обученные новобранцы на своих лошадях ждут своего срока. И офицеры есть, боевые, с опытом. Н-да, скверно, скверно… — Григорий Семенович опустился в глубокое кресло, передохнул. — Но вам, голубчик, придется самому в Петербург ехать. Без личного вмешательства ничего не получится. А я тем временем по кантонам проедусь.

— Завтра же выезжаю! — щелкнул каблуками Углицкий.

— Я тоже завтра тронусь в путь, — устало вымолвил князь, прикрывая коричневые тяжелые веки: старика клонило в дрему.

Утром курьер доставил атаману прочитанные и подписанные князем бумаги.

Сборы Григория Семеновича в долгий путь были по-военному быстрыми.

Пришел по вызову в кабинет и шустрый «посылка» Ваня Филатов.

— Хорошо уфимскую дорогу знаешь? — без предисловия, по-военному спросил князь.

— Не только уфимскую, но и все кантонные дороги знаю! — без заминки похвастался Филатов. — С завязанными глазами проведу куда прикажете!..

— Так уж и с завязанными, — недоверчиво улыбнулся князь: он привык к болтовне Филатова, смирился с его наглостью. — Поедешь со мной по губернии ординарцем.

— Слушаюсь, ваше сиятельство! — гаркнул, вытянувшись, Ваня.

— Проверь, готова ли карета, не пьяные ли кучеры, кто старший в конвое.

— Слушаю! А кто камердинером поедет?

— Ты и поедешь. Нечего церемонии разводить. Не на свадьбу еду — на инспекцию запасных батальонов Казанского ополчения.

— Ваше сиятельство, не беспокойтесь, — заверил князя Филатов. — Справлюсь, я все знаю и все умею. И дороги знаю, и по-башкирски разговариваю.

— Ну хватит, перестарался, — махнул рукой князь и пошел завтракать.

После завтрака Волконский помолился, истово кладя поклоны, и отправился пешком в собор, где тоже усердно молился у чудотворной иконы, потом облачился при помощи Филатова в походный мундир, нахлобучил военный картуз и велел подавать карету.

В карету была запряжена цугом четверня сильных, крупных рысаков, на козлах красовался идолоподобный кучер, рядом с ним примостился вертлявый Филатов. И, звеня поддужными колокольцами, гремя колесами по мостовой, в сопровождении конвоя из русских оренбургских казаков и башкирских всадников экипаж тронулся в путь, сзади на телегах везли посуду, котлы, провиант, плащи на случай непогоды, войлочные кошмы для ночлега в степи.

Генерал-губернатор не торопился, с порядками в кантонах и волостях знакомился основательно, въедливо, проводил смотры новобранцев-джигитов со стрельбами из лука и метанием копья.

Побывал князь в Пермском, Бугульминском и Мензелинском уездах и повернул на Уфу.

К Агидели подъехали на рассвете. Кучер придержал лошадей, чтобы съехать с холма к берегу осторожно, без толчков — не разбудить спящего в карете князя. Но Волконский уже проснулся, — то ли срок пришел, то ли пахнуло в лицо прохладной свежестью реки, — перекрестился, вылез из кареты кряхтя, пристанывая.

Солнце только-только выкатывалось из-за горного правого берега, и завеса серо-молочного тумана еще не рассеялась, но уже быстро редела, и стала видна могучая, с сильным течением река. Город, расположенный на взгорье, был отсюда не виден, лишь блеснули кресты окраинной церкви.

— Да, эта красавица пошире нашего Урала, — с восхищением сказал Волконский. — Какую гонит крутую волну к Каме!

Паром стоял у противоположного берега.

— Если паромщик из башкир или татарин, то скоро нас не перевезет, — сказал с козел всезнающий Филатов.

— Это с чего? — удивился кучер.

— А с того, что об эту пору они намаз в мечети читают, мусульмане!

— Справедливо говорит Пилатка, — подтвердил верховой башкир из конвоя, понимавший по-русски. Ваню Филатова все в городе именовали Пилаткой, — сперва он обижался, даже дрался, а потом привык…

Над рекой висела утренняя тишина, но вот с уфимского берега долетел с ветерком, срывавшим пену с белых гребешков, заунывный голос муэдзина, призывавшего правоверных к молитве. Башкиры тотчас спрыгнули с седел, пустили лошадей по траве, расстелили попоны и, встав на колени лицом в сторону киблы, зашептали молитву. Русские казаки отъехали в сторонку, чтобы не мешать башкирским друзьям, полагая, что «Бог один, а только вера разная…».

Волконский снял картуз и мундир, велел Филатову принести в ведре воды, с наслаждением умылся. Речная вода — и студеная, и родниково чистая, и целебная — отлично взбадривает старческую плоть… Развернув полотенце, выпрямившись, князь долго растирал лицо, шею, вглядываясь в крутые каменистые обрывы уфимского берега.

Наконец благочестивый паромщик, заметив карету четверней и казаков, забеспокоился, заторопился, паром неуклюже тронулся и, с усилием преодолевая течение, поплыл к луговому берегу.