Пораженец (СИ) - "Д. Н. Замполит" - Страница 48

И вот теперь дело дошло до меня, поскольку попытка Леонида была принята за снисходительную жалость. О чем мне и заявил давно небритый человек с равнодушными глазами.

— Да какая жалость, о чем вы! Людей катастрофически не хватает, каждый опытный товарищ на счету, нельзя сейчас кукситься! Рассказывайте, в чем причина. Если не мне, то кому же еще?

Он вздохнул, посмотрел в окно, поправил шарф, навернутый вокруг простуженного горла и начал говорить.

— Вот что я успел сделать, товарищ Сосед? Да ничего. Образование не получил, семью не создал, дом не построил… Даже профессии нет. А даже и с ней — у меня четыре судимости и побег из ссылки, никто на работу не возьмет. Я — никто и ничто.

— Совершенно излишнее самоуничижение.

— Я уже ничего не успею! Мне тридцать шесть лет, понимаете?

Я засмеялся:

— Сколько-сколько?

Он насупился и повторил:

— Тридцать шесть.

— Вы знаете, я в революцию пришел в тридцать восемь, — так-то в сорок девять, но не говорить же, что я скостил себе одиннадцать лет. — На два года старше вас сегодняшнего. И шестнадцать лет работаю. И считаю, что должен еще многое успеть. Как минимум, увидеть новую, социалистическую Россию.

Он очень серьезно посмотрел мне в глаза. Похоже, я сумел его немного встряхнуть.

— И я знаю, какую работу вам поручить. Вы поедете в Швецию.

— Но я не знаю языка! — отгородился он от меня ладонями. — Я только немного читаю по немецки!

— Выучить! Поначалу он вам и не потребуется, вы будете комендантом фаланстера, там живут только наши эмигранты. Ваша задача — привести все в порядок. Дежурства, чистота, занятия спортом, работа мастерских. Никакой политики, чистая администрация. Беретесь?

Несколько секунд он думал, а потом кинулся как в воду:

— Да, товарищ Сосед.

— Ну вот и отлично, товарищ Коба.

Глава 20

Зима 1915

Замотавшись офицерским башлыком, Митя с унтером ехали в тыл на санках. Точнее, в Кельцы, ближайший крупный город, где надлежало забрать на корпусных складах имущество для саперов, а на почте — посылки для офицеров.

Отлучка с фронта, пусть и недалекая, всегда лучше, чем сидение в окопах или поблизости от них и как только они переехали мост за деревней, Митя повеселел.

Целый месяц его команда почти без перерыва рылась в заледенелой грязи, пробивая траншеи и сапы в сторону австрийцев. Измотанные солдаты засыпали на любом пятачке лежа, сидя или даже стоя, лишь бы куда прислониться. Порой, чтобы закончить работу, их приходилось расталкивать одного за другим.

В Кельцах заметно окрепла Митина нелюбовь к интендантскому племени — полдня он ругался со складскими, поскольку сопроводительные бумаги в полку выписали “не так” и пришлось тащиться в штаб корпуса за разрешением. И кого он там встретил? Надутого подполковника из Болгарии, который откровенно обрадовался возможности отыграться за свое унижение под Одрином и начал Митю иезуитски мурыжить.

Закончилось все, когда Митя непроизвольно поправил кобуру — подполковник сперва побелел, потом налился дурной кровью и только собрался заорать, как на сцене появилось новое действующее лицо:

— Митя! Дмитрий Михайлович! Прапорщик Скамов!

В дверях стоял генерал-майор Болдырев.

— Я здесь по квартирмейстерской части, — рассказывал он после нагоняя подполковнику, — а Егор севернее, батальоном командует, строевой ценз зарабатывает. Ну и ордена, как водится. Ты сам-то как?

— Да как все, Лавр Максимович. Первый порыв прошел, рутина, труды и лишения. И у всех одна надежда — вот разобьем немца и тогда!

— Да, заметно. Все утомлены, а смену частей для отдыха до сих пор толком не наладили. Да, кстати, ты же автомобиль водить умеешь?

— Конечно, АМО, и легковую, и грузовик.

— Тогда, если тебе интересно, сходи в строевой отдел, там записывают желающих в автобронеотряд. Все повеселей, чем в окопах сидеть. И вот еще что, болгарский орден лучше не носи.

— Почему?

— Болгария вчера вступила в войну на стороне центральных держав.

Вот и весь разговор, встретились на бегу, попрощались и снова за дела. Записался кандидатом в автоотряд и вперед, на явку.

Аптека “На Краковской” стояла, как и полагалось, на Краковской и остро пахла лекарствами. Митя улыбнулся, увидев среди рекламных плакатов “Алка-Зельцер — патентованное средство от похмелья!”

— Что будет угодно пану офицеру? — в точности подходивший под описание аптекарь вежливо наклонил голову.

— У вас продается австрийский шкаф? — сразу бухнул Митя, а в голове мельком пронеслось “Господи, кто только придумывает такие дурацкие пароли?”

— Шкаф продан, — с достоинством сообщил фармацевт, — остались только железная кровать и тумбочка.

Отзыв сошелся, четырехзначные цифры у обоих дали нужную сумму, и Митю нагрузили несколькими тючками газет. Разных, снаружи совсем благонамеренных, внутрь засунули нежелательную в окопах “Правду” и запрещенные к печати речи думцев, а еще глубже откровенную нелегальщину, только для своих.

На почте поверх газет накидали посылок, все больше с теплыми вещами, сани со всем богатством увязали, подоткнули и тронулись обратно в полк, под мысли о сволочном интендантстве.

Ну как так, морозы начались еще в ноябре, а солдаты в шинелях и все. Ни рукавиц, ни теплых поддевок, ни даже байковых портянок, тюки с которыми Митя видел на складе. Неужели никто не догадался, что после осени непременно наступит зима? Свинство, настоящее свинство. В передовых линиях мучение — окопы мелкие, двигаться для сугреву нельзя, подстрелят. А спать на холоде даже с ужасной усталости невозможно, разве что забыться на минуту-другую. Офицеры, кто поразумнее, сквозь пальцы смотрели на многочисленные нарушения формы одежды и появление на солдатах валенок, меховых жилетов, вязаных варежек и шарфов. Но все равно, бедолаги, не имевшие таких вещей, то и дело попадали в лазареты с обморожениями.

В полку Митя вызвал еще двоих унтеров, передал им предназначенное для саперов и не предназначенное для офицеров. Унтера в команде подобрались призванные из артелей, их передали Мите на связь при первом же контакте полгода назад. Один эсдек, второй состоял в партии социалистов-революционеров, а третий, так сказать, сочувствующий, и уже сегодня “Правда” и листовки разойдутся по ротам, будут зачитаны до дыр, а потом скурены, для конспирации.

Офицеры тоже порадовались газетам и речам, и с радостным гулом кинулись обсуждать последние новости.

— Болгария, господа! Как там ваш орден, Дмитрий Михайлович? А, ловко, ловко, вовремя сообразили!

— Прислали три бутылки коньяка, шустовского. Прошу ко мне на партию в железку.

— Брата убили. В деле под Коломыей.

— Бросьте, капитан, все там будем.

— Нет, сегодня я пас.

— Большие потери у австрийцев! Если так дальше пойдет, весну встретим в Будапеште!

— Если не перемерзнем до того времени.

— Ну, к чему этот пессимизм! Пойдемте лучше, покажу, что добыл на последней вылазке.

Митя ушел к себе, дежурно удивляясь, что никто из офицеров не выписал книг, не сел изучать местность. Все либо либо резались в карты, либо пили.

Осенью в одном из захваченных городков нашелся богатый винный подвал с уймой наливок и ликеров, так три или четыре дня подряд все офицеры пьянствовали. Хорошо хоть полк оставили в резерве, а то бы навоевали…

Но что выпивка, когда поручики, капитаны и полковники хвастались откровенным мародерством.

Первенство держали, безусловно, казаки. Митю просто поражала их страсть к разгрому — при наступлении на австрийцев полк несколько раз следовал за казачьими частями, и в каждом городке или усадьбе видел одно и то же: выломанные двери, разбитые стекла и зеркала, пропоротые пиками и шашками диваны и кресла. Зачем? И как в этих людях совмещается храбрость, воинская сноровка и бессмысленная порча всего, что нельзя унести с собою?

Впрочем, присвоить чужое горазды были все, без исключений, разве что именовали грабеж более приличным словом “очистка”. Некоторые солдаты, не имея возможности отослать нахапанное, месяцами таскали в вещмешках портьеры или подсвечники.