Девочки Талера (СИ) - Ареева Дина - Страница 4

Сажусь за стол и закрываю лицо руками. Что же за человек такой непонятный этот Тимур, а Робби как будто мысли мои читает. Снова шепчет, наклонясь к уху:

— Говорил я тебе, он не то, что пропащий. Просто как будто бродит в потемках, на преграды натыкается и бьется каждый раз больно. А ты у него как лучик света, — он снова оглядывается и продолжает доверительно: — Его совсем эти потери подкосили, ты ешь, ешь, не отвлекайся.

— Какие потери? — жую, мне так вкусно, что я сейчас Робби съем.

— Да директор детдома, где Тим наш вырос, умерла. А еще девочка эта детдомовская, к которой Тимур был очень привязан, Доминика, тоже. Он, кажется, опекуном хотел стать, но не вышло.

Чудом не давлюсь курицей и быстро хватаю компот — запить.

— Как умерла? — бормочу и снова пью, чтобы скрыть смущение.

— Не знаю подробностей, но он черный ходил, Ника. А мне сказал: «Все, Робби. Нет ее больше, моей Доминики, умерла она». И все. Тяжело столько всего даже для такого как Тимур.

Глава 3

Аппетит пропадает как и не было, жую на автомате, боясь себя выдать. Робби понял буквально, но я-то знаю, что Тимур имел в виду.

Он нашел мой дневник и Лаки. Проверить, что Доминика Гордиевская сменила имя на Веронику Ланину, дело одного дня. Особенно учитывая возможности Талерова.

Я для него умерла. Больше нет той маленькой Доминики, которая была по его словам всем, что у него есть. Осталась Ника — лживая предательница и воровка.

Я ведь сразу заметила, что он избегает называть меня полным именем, думала, это привычка. Нет, он оставил Доминике все то, что было хорошего в его памяти. А Нике досталось остальное.

Прикидываю, за сколько можно продать квартиру, которую отдала мне Сонька. Хорошо, если дадут десять тысяч, город маленький, и квартиры там дешевые. Но я не могу вот так продать квартиру и сбежать в никуда.

Сейчас нельзя об этом и думать, я не могу просто увезти дочь, меня найдут максимум через пару часов. Если я хочу исчезнуть, надо основательно подготовиться. А сейчас просто быть рядом с малышкой. И никто не должен догадываться о моих планах, даже Робби.

Пока я ем, входит та самая женщина, что передавала мне дочку. Тим говорил, это горничная.

— Тимур Демьянович попросил вас подняться к ребенку, пока в вашей комнате идет уборка.

Вскакиваю и, дожевывая на ходу, бегу из кухни. Робби машет тетрадкой и кричит вдогонку, что ждет меня на полдник и что мне положено шестиразовое питание.

Я читала о грудном вскармливании и сама знаю, что нужно много пить, даже если есть я много не могу. Поэтому с Робби мы будем видеться часто.

Перепрыгиваю через ступеньку, чтобы скорее оказаться наверху. Вбегаю в детскую — моя девочка спит, сладко причмокивая во сне. Опускаюсь на пол возле кроватки, смотрю на нее через бортик и наглядеться не могу. Самой не верится, что я могу к ней прикоснуться, погладить щечку, поцеловать пальчики.

Внезапно раздается звук закрывающейся двери, поднимаю голову и только сейчас замечаю еще одну дверь, ведущую в соседнюю комнату. А соседняя комната — спальня Тимура.

Подхожу, поворачиваю ручку — незаперто. Осторожно открываю и заглядываю внутрь — Тим спит на кровати, подмяв под себя подушку, и у меня на мгновение сжимается сердце. Когда-то, в другой жизни, он так подминал меня, и мне совсем не было тяжело. Наоборот, мне нравилось.

Наверное, Тимур оставил дверь приоткрытой, чтобы услышать, когда малышка проснется, а та захлопнулась от сквозняка.

Подхожу ближе и замираю. Во сне Тим совсем не такой, его лицо не похоже на защитную маску, которую надевают хоккейные вратари, чтобы защититься от удара шайбой.

Он тоже не спал эти дни, как и я. Я — от того, что меня разлучили с дочкой, а он от того, что пытался сам справиться с маленьким ребенком.

Хочется погладить густые жесткие волосы, колючие от щетины щеки, упрямый рот. Протягиваю руку — я прикоснусь еле слышно, он ничего не почувствует…

— Ника… — раздается в тишине полустон-полушепот. Тим подминает подушку сильнее и повторяет во сне: — Ника…

Медленно пячусь назад, пока не упираюсь спиной в прохладную стену. Нащупываю ручку двери, проскальзываю в детскую и закрываю дверь.

Ноги дрожат, снова опускаюсь возле кроватки и ложусь на мягкий коврик, обняв себя за плечи. Моя дочь и ее отец спят, а я думаю о том, что никогда не смогу разгадать загадку по имени Тим Талер. И главное, я не уверена, надо ли мне ее разгадывать.

Мне снится Ника. Сквозь сон слышу ее запах — тонкий, манящий, сводящий с ума. К нему примешивается еще один — сладкий, молочный запах моей дочки. И до меня только сейчас доходит, что моя малышка пахнет Никой.

Тянусь к ней, она не сопротивляется, подминаю под себя — я все помню, что обещал, и не собираюсь нарушать обещание. Просто хочется снова почувствовать ее под собой, пропустить сквозь пальцы шелковые пряди, провести губами по чувствительной белой коже.

— Ника… — шепчу, вдыхая знакомый аромат, — Ника…

Она ускользает из рук, плывет по воздуху и начинает таять, развеиваться как дым. Открываю глаза — Ники нет, есть подушка, которую я вжимаю в себя как раньше вжимал Нику. По хорошему, в ней должна быть пробита неслабая дыра.

Отбрасываю подушку и откидываюсь на спину. Не могу поверить, что Ника рядом, в моем доме. Я жесть как боялся этого, и в то же время хотел до дрожи.

Она прибежала сразу, как только ей сняли швы и выписали из роддома. Я уже знал, мне позвонили и отчитались. И я ждал ее, позволил охране впустить во двор и вышел навстречу.

Ника стояла у ворот, обхватив себя руками. Увидела меня, глаза на миг вспыхнули, а мне будто кислотой по сердцу плеснули. Шипело и разъедало, я даже слышал как оно шипит внутри.

Ждал, она скажет, что не может без меня, что я ей нужен. Что хочет вернуться ко мне. Что ее заставили, вынудили, запугали. Не знаю, пусть бы что угодно сочинила. Всякой херне бы поверил, клянусь.

Но она только подбородок вздернула и глазами сверкнула.

— Я не к тебе пришла, Тимур Талеров. Я хочу видеть свою дочь и не уйду отсюда, пока не увижу.

Звездец меня накрыло. Сам не знаю, откуда хватило выдержки, но я даже не шелохнулся. Руки на груди сложил и ровно так заговорил, не истерил ни разу.

— Уходи, Ника, я все сказал.

Она сверлила меня своими глазами чернющими, а я хотел одного — чтобы ей больно было хоть немного так как мне. Она мне душу выжгла — дотла, до черной копоти, а я понимал, что где-то внутри, в глубине я даже рад. Зачем мне душа, если ее может так выворачивать?

Я думал, что больно — это когда бьют ногами, завалив на пол толпой. Когда руки выкручивают из суставов, что из глаз искры сыплются. Когда руки вывернуты, а тебе пробивают грудину коротким прямым. Когда в голову стреляют из снайперской винтовки. Так вот, херня это все, детский лепет.

Больно — это когда она смотрит на тебя пустым холодным взглядом и говорит:

— Да, я виновата перед тобой Тимур, но ты не меня наказываешь, ты наказываешь нашу дочь. Я нужна ей, она такая маленькая, как ты собираешься сам справляться?

— Я найду ей няню. А ты отсюда уйдешь, Ника. Я сказал, что для тебя в этом доме нет места, не вынуждай меня применять силу, чтобы вывести тебя за ворота.

Она смотрела на меня неверяще, когда я разворачивался, подзывал Илью и отдавал распоряжения. Кричала мне вслед, что я бездушная сволочь. Как будто я этого не знаю. Я ушел в дом и не оглядывался, хотя ее отчаянный, ненавидящий взгляд жег спину не хуже напалма. Я был уверен, что она так просто не сдастся, и не ошибся. На следующий же день она бросилась под колеса моего автомобиля.

Я успел затормозить прежде, чем узнал Нику. Она ничего не говорила, только смотрела на меня как на врага. И я ничего не сказал. Вышел из машины, взял за локоть и усадил на переднее сиденье.

Сам сел за руль и повернул в сторону того городка, в котором ее беременной нашел.