Когда король губит Францию - Дрюон Морис - Страница 19

Ну что ж, как раз к Папе и обратился Карл Наваррский. Недели не прошло, как все перешли на его сторону. В присутствии Святого отца и многих кардиналов, в числе коих находился и я, Карл клялся, что единственное его желание – помириться с королем Франции, и клялся столь горячо, что все ему поверили. А при встрече с посланцами Иоанна II, с канцлером Пьером де Ла Форе и герцогом Бурбоном, он пошел еще дальше и дал им понять, что в доказательство дружбы, которую он мечтает возобновить, он может собрать в Наварре войско и бросить его на англичан в Бретани, а то и на их собственной земле.

Но в последующие дни, сделав вид, что выехал из Авиньона со своей свитой, он под покровом ночной тьмы не раз и не два тайком возвращался в город и вел доверительные беседы с герцогом Ланкастером и английскими эмиссарами. Эти тайные встречи он устраивал то у Пьера Бертрана, кардинала Аррасского, то у самого Ги Булонского. Позже я, впрочем, упрекал за это Булонского, который, как говорится, любил ухватить клок сена из обеих кормушек. «Мне просто хотелось знать, что они там замышляют,– оправдывался он.– Раз я пускал их к себе в дом, мои люди подслушивали их беседы». Но, очевидно, его люди оказались туги на ухо, ибо он так ничего и не узнал или сделал вид, что ничего не знает. Если только он сам не был с ним в сговоре, то король Наваррский здорово его провел.

А я, я-то знал. И хотите, я расскажу вам, Аршамбо, как взялся за дело Карл Наваррский, чтобы окончательно склонить на свою сторону Ланкастера? Так вот, он предложил ему ни больше ни меньше, как признать короля Англии Эдуарда королем Франции. Ни больше ни меньше! И оба так увлеклись, что, опередив события, составили договор о союзе.

Пункт первый: Карл Наваррский признает короля Эдуарда королем Франции. Пункт второй: они согласны совместными силами вести войну против короля Иоанна. Пункт третий: Эдуард признает за Карлом Наваррским герцогство Нормандское, Шампань, Бри, Шартр, а также назначает его наместником Лангедока, не говоря уже, конечно, о его королевстве Наваррском и графстве Эвре. Иными словами, они делят Францию пополам. Остальные пункты пропускаю.

Как я узнал об их сговоре? О, могу вам сказать, договор был написан собственноручно епископом Лондонским, который сопровождал мессира Ланкастера. Но не спрашивайте меня, кто мне об этом тогда сразу же сообщил. Вспомните-ка, что я каноник кафедрального собора в Йорке и что, хотя я не слишком осведомлен о том, что происходит по ту сторону Ла-Манша, я все-таки сохранил там кое-какие связи.

Нет, по-моему, надобности говорить вам, что ежели поначалу были хоть какие-то надежды на успех мирных переговоров между Англией и Францией, то после появления этого живчика, коротышки короля Наваррского, все пошло прахом.

Ну скажите сами, как могли стремиться к миру послы Англии и Франции, когда каждую из двух сторон подвигали на поле брани посулы его высочества Карла Наваррского? Бурбону он твердил: «Я беседовал с Ланкастером, но все ему налгал, чтобы услужить вам». Потом шел к Ланкастеру и нашептывал тому на ухо: «Ну конечно, я виделся с Бурбоном, но лишь для того, чтобы его провести. Я ваш, полностью ваш!» И самое удивительное – оба ему верили.

Верили до того, что, когда Карл наконец действительно покинул Авиньон и отправился в Пиренеи, обе стороны были убеждены, хотя и молчали об этом, что уезжает их лучший друг.

Во время переговоров то и дело раздавались язвительные выпады, теперь никто ни с кем уже не соглашался. И весь город впал в оцепенение. Ведь целых три недели все только и делали, что возились с Карлом Злым. Теперь даже сам Папа вдруг снова превратился в нытика и угрюмца; злой чародей только на миг сумел превратить его в иного человека...

Ну вот я и согрелся. А как вы, Аршамбо? Пододвиньте-ка к себе горшок с углями, и вы немного оттаете.

Глава Х

Черная година

Правильно вы говорите, Аршамбо, правильно говорите, и у меня такое же ощущение, как у вас. Всего только десять дней назад мы выехали из Перигора, а кажется, едем уже целый месяц. Путешествие, оно продлевает ход времени. Нынче мы остановимся на ночлег в Шатору. Не скрою от вас, я очень и очень рад, что завтра мы прибудем в Бурж, если, конечно, будет на то воля Божья, и я остановлюсь там для отдыха по меньшей мере на целых три, а то и на четыре дня. Меня уже несколько утомили эти аббатства, где вам предлагают скудный ужин и где даже не потрудятся положить вам в постель грелку, а все почему? Чтобы дать мне лишний раз понять, как, мол, их разорила война. Только пусть эти аббатишки не воображают, что, ежели они будут держать меня впроголодь и укладывать спать в покоях, где во все щели дует ветер, они на этом что-то выиграют и с них не потребуют десятины... К тому же мои люди тоже нуждаются в отдыхе, им и упряжь надо привести в порядок, и хорошенько просушить одежду. Потому что от этого дождя одно только горе. Послушайте, как чихают вокруг носилок мои служители, и ручаюсь, что во время нашего пребывания в Бурже большинство будет усиленно пользовать себя горячим вином с ванилью и гвоздикой. Но боюсь, что мне там особенно нежиться не придется. Разобрать послания из Авиньона, продиктовать ответы...

Быть может, дорогой Аршамбо, вас отчасти удивили вырвавшиеся у меня слова в адрес Папы. Таков уж мой нрав, я действительно слишком скор на выражение своей досады. Но и оснований у меня для этого немало. Поверьте, я не упускаю случая прямо в глаза ему указать на неумные его поступки: «Соблаговолите, ради Предвечного, Святейший отец, осведомить вас о том, что вы только что поступили не совсем разумно».

Ах, если бы французские кардиналы вдруг не вбили себе в голову, что человеку нашего происхождения не пристало... смиренномудрие: в смиренномудрии, мол, надо родиться... И если бы, с другой стороны, итальянские кардиналы, Капоччи и другие, не так уж рьяно настаивали на возвращении Святого престола в Рим... Рим! У них в голове только их Италия; Капитолий заслоняет от них Бога.

Но что особенно меня бесит в нашем Иннокентии, так это его политика в отношении императора. Вместе с Пьером Роже, я имею в виду Папу Климента VI, мы целых шесть лет бились против его коронования. Его избрали, и очень хорошо. Пожалуйста, пусть правит, мы же не против. Но с коронованием его следовало бы подождать, держать это, так сказать, про запас, пока он не даст обязательств, которых мы хотели от него добиться. Я отлично понимал, что этот самый император на следующий же день после миропомазания устроит нам немалые неприятности.

Но как только наш Обер возлагает на себя папскую тиару, он тут же начинает бубнить: «Примиримся, примиримся!» А весной минувшего года он вдруг решается. «Император Карл IV будет коронован, таково мое пожелание»,– говорит он мне. Папа Иннокентий принадлежит к тому типу правителей, которые действуют энергично лишь в тех случаях, когда им требуется прикрыть свое отступление. У нас таких людей великое множество. Папа почему-то вообразил, что одержал огромную победу: император, видите ли, дал обещание въехать в Рим лишь утром дня коронования и в тот же вечер отправиться восвояси, так что он, мол, даже в Риме не заночует. Какая чепуха! Кардинала Бертрана де Коломбье – «Как видите, я назначил французского кардинала, надеюсь, вы теперь довольны...» – Папа отрядил в Рим, дабы тот возложил на голову богемца корону Карла Великого. А ровно через полгода в ответ на папскую милость Карл IV преподносит нам «Золотую буллу», где сообщает, что отныне папский престол не имеет никакого отношения к выборам императора.

Отныне императора избирают семь немецких курфюрстов, государства которых объединятся в Священную империю... Другими словами, они раз и навсегда вносят порядок в свой великолепный беспорядок. А тем временем итальянские проблемы по-прежнему еще не решены, и никто не знает, кто и как будет осуществлять власть в Италии. Самое же важное в этой булле, чего Папа Иннокентий не заметил,– это то, что она начисто отсекает земное от духовного и требует независимости наций от папской власти. Это уж конец, полный отход от принципа всемирного владычества, осуществляемого наместником святого Петра от имени всемогущего Господа нашего. Господа отсылают на небеса, а на земле творят все, что кому вздумается. И называется это «теперешним духом», более того, этим кичатся. А я, простите, Аршамбо, за грубое слово, называю это «замазать себе глаза дерьмом».