Прощай, оружие! Иметь и не иметь - Хемингуэй Эрнест - Страница 18

– Вот бы нам прогуляться, – сказала Кэтрин. – Я бы тебя прокатила в инвалидном кресле.

– Интересно, как бы я в него забрался?

– Как-нибудь справились бы сообща.

– Поехали бы в парк, позавтракали бы на природе. – Я бросил взгляд на открытую дверь.

– Но сейчас мы займемся другим, – сказала она. – Подготовим тебя к приходу твоего дружка доктора Валентини.

– Классный парень.

– Я от него не в таком восторге, как ты. Но врач он, надо полагать, отличный.

– Ложись в постель, Кэтрин. Пожалуйста, – сказал я.

– Нельзя. Правда, у нас была чудесная ночь?

– А сегодня ты выйдешь на ночное дежурство?

– Очень может быть. Но ты меня не захочешь.

– Еще как захочу.

– Не захочешь. Тебя еще никогда не оперировали. Ты себе не представляешь, в каком ты будешь состоянии.

– Я буду в порядке.

– Тебя будет выворачивать, и тебе будет не до меня.

– Тогда ложись сейчас.

– Нет, дорогой, – сказала она. – Я должна записать показания температуры и, главное, тебя подготовить.

– Ты меня не любишь, иначе бы снова легла.

– Вот глупый мальчик. – Она меня поцеловала. – Ну вот, с показаниями покончено. Температура у тебя всегда в норме. У тебя такая замечательная температура.

– А у тебя все замечательное.

– Вот уж нет. Я так горжусь твоей температурой.

– Может, у всех наших детей будет хорошая температура.

– У наших детей скорее всего будет зверская температура.

– А как ты должна меня подготовить к приходу Валентини?

– Ничего особенного. Но процедура малоприятная.

– По мне, так лучше бы ты этого не делала.

– По мне тоже. Но я не хочу, чтобы кто-то другой к тебе прикасался. Такая вот я глупая. Когда кто-то тебя обихаживает, меня начинает колотить.

– Даже если это Фергюсон?

– Особенно Фергюсон, а также Гейдж и эта, как там ее?

– Уокер?

– Ну да. Многовато у нас сестер. Если не поступят новые больные, нас куда-нибудь отправят. Как-никак четыре сестры.

– Наверняка еще поступят. Куда же без сестер? Такой большой госпиталь.

– Надеюсь, поступят. А что я буду делать, если меня отправят в другое место? Ведь отправят, если не поступят новые больные.

– Тогда и я с тобой.

– Не говори глупости. Тебе пока нельзя. Скорее поправляйся, милый, и мы куда-нибудь поедем.

– А потом?

– Может, война закончится. Не может же она продолжаться бесконечно.

– Я поправлюсь. Валентини поставит меня на ноги.

– С такими усами – непременно. Знаешь, милый, когда ты будешь под воздействием эфира, думай о чем угодно, только не о нас. Люди под наркозом становятся жутко болтливыми.

– О чем же мне думать?

– О чем хочешь. Только не о нас. Думай о своих ребятах. Или хоть о другой девушке.

– Ну нет.

– Тогда читай молитвы. Это произведет отличное впечатление.

– Может, я не стану болтать.

– Тоже возможно. Не все болтают.

– Я не буду болтать.

– Не хвастайся, милый. Я тебя прошу. Такой симпатяга не должен хвастаться.

– Не скажу ни единого слова.

– Ну вот, расхвастался. Не надо, милый, не хвались. Просто, когда тебе скажут дышать глубже, начинай читать молитвы или стихи. Это будет мило, и я смогу тобой гордиться. Я и так тобой горжусь. У тебя такая замечательная температура, и спишь ты, как маленький мальчик, обняв подушку и думая, что это я. Или что это другая девушка? Какая-нибудь симпатичная итальянка?

– Это ты.

– Конечно, я. Ах, как же я тебя люблю. Валентини сделает из твоей ноги конфетку. Хорошо, что я не должна на это смотреть.

– Ты сегодня выйдешь на ночное дежурство?

– Да. Но тебе будет не до меня.

– Поживем – увидим.

– Ну вот, милый. Теперь ты чист снаружи и внутри. Скажи мне, многих ли женщин ты любил?

– Никого.

– Значит, и меня?

– Тебя – да.

– А еще?

– Больше никого.

– А сколько было тех, с кем ты, как сказать… проводил время?

– Нисколько.

– Ты меня обманываешь.

– Да.

– Это ничего. Обманывай дальше. Это то, чего я от тебя жду. Они были милашки?

– Ни с кем из них я не проводил время.

– Конечно. Они были очень привлекательные?

– Про это я ничего не знаю.

– Ты только мой. Это правда, и больше ты никогда и никому не принадлежал. А хоть бы и принадлежал. Я их не боюсь. Но ты мне о них не рассказывай. А когда мужчина остается у девушки, в какой момент она говорит, во что это ему обойдется?

– Понятия не имею.

– Ну разумеется. А она говорит, что любит его? По крайней мере на это ответь. Я хочу знать.

– Да. Если он хочет это от нее услышать.

– А он говорит, что любит ее? Пожалуйста, скажи. Мне это важно.

– Да, если хочет.

– Но ты не говорил? Так?

– Нет.

– Не говорил. Скажи мне правду.

– Нет, – солгал я.

– Ты бы не стал, – сказала она. – Знаю, не стал бы. Ах, я тебя люблю, милый.

Солнце уже поднялось над крышами, и я мог разглядеть в его лучах шпили кафедрального собора. Я был чист снаружи и внутри и готов к приходу доктора.

– И все? – удивилась Кэтрин. – Она говорит лишь то, что он хочет от нее услышать?

– Не всегда.

– А я буду всегда. Я буду говорить лишь то, что ты хочешь от меня услышать, и делать то, что ты хочешь, и тогда тебе будут не нужны другие девушки, правда ведь? – Она вся сияла. – Я стану делать и говорить то, чего ты ждешь, и буду пользоваться большим успехом, правда?

– Да.

– Что я должна сделать сейчас, когда ты подготовлен к визиту?

– Иди ко мне.

– Хорошо. Будь по-твоему.

– Милая, милая, милая.

– Видишь, – сказала она. – Я делаю все, что ты хочешь.

– Ты просто прелесть.

– Боюсь, что у меня это пока еще не очень получается.

– Ты прелесть.

– Я желаю того же, чего желаешь ты. Моего «я» больше не существует. Только твои желания.

– Ты чудо.

– Я хорошая. Правда, я хорошая? Тебе ведь не нужны другие девушки?

– Нет.

– Вот видишь? Я хорошая. Я делаю все, что ты хочешь.

Я пришел в себя после операции и понял, что никуда не провалился. Ты не проваливаешься. Тебя просто слегка придушили. Это не похоже на умирание, тебя просто слегка придушили с помощью химикатов, чтобы ты ничего не чувствовал, а после ты как будто пьян, но если тебя вывернет наизнанку, то только желчью, и легче тебе потом не станет. У себя в ногах я увидел мешки с песком. Они давили на стержни, прихваченные гипсовой повязкой. Через какое-то время ко мне зашла мисс Гейдж и спросила:

– Ну как вы?

– Лучше, – ответил я.

– Он отлично прооперировал ваше колено.

– Долго это продолжалось?

– Два с половиной часа.

– Я говорил какие-нибудь глупости?

– Ни слова. Не разговаривайте. Лежите молча.

Меня тошнило. Кэтрин как в воду глядела: мне было без разницы, чье сегодня ночное дежурство.

В госпитале теперь лежали еще трое: худенький паренек из Красного Креста, уроженец Джорджии, с малярией; симпатичный и тоже худой парень из Нью-Йорка с малярией и желтухой; и симпатяга, попытавшийся свинтить в качестве сувенира капсюль-взрыватель с разрывного снаряда, начиненного шрапнелью. Снаряд этот, применявшийся австрийцами в горах, имел переднюю крышку, которая взрывалась при контакте.

Кэтрин Баркли стала любимицей сестер, так как бесконечно отрабатывала ночные дежурства. С малярийными хлопот было мало, а наш общий друг, любитель капсюля-взрывателя, не вызывал ее ночью без особой нужды, так что свободное время она проводила со мной. Я любил ее без памяти, и она любила меня. Днем мы отсыпались, а когда бодрствовали, писали друг другу записочки и передавали их через Фергюсон. Она была чудесная. Я знал о ней только то, что один ее брат служил в 52-й дивизии, а второй в Месопотамии и что она очень хорошо относилась к Кэтрин.

– Вы приедете на нашу свадьбу, Ферги? – спросил я ее однажды.

– Вы никогда не поженитесь.