Он приходит по пятницам - Слободской Николай - Страница 23

– Чего только про него не говорили, – делилась она потом впечатлениями от этого эпизода встречи с большим начальником, – а он вот какой… вежливый, предупредительный… стаканчик у меня взял, чтобы мне, значит, на ноги не вставать – позаботился о старухе. И дверь сам пошел открывать. Оказывается, это милиция приехала.

Трудно понять, в чем рассказчица усматривала столь разительное противоречие между репутацией замдиректора и его конкретными действиями. Ожидала ли она, что строгий и неприступный – по слухам – начальник будет топать на нее ногами и распекать за халатность и ненадлежащее выполнение обязанностей дежурного вахтера: что это еще за трупы валяются неубранными в коридорах охраняемого ею здания? Вроде бы трудно такое предположить – не в анекдоте же дело происходило. Да она, скорее всего, и сама не вполне осознавала, что ее так поразило в поступках замдиректора. Тут, пожалуй, проявил себя мало замечаемый нами в жизни психологический закон, согласно которому любовь подчиненных чаще всего бывает направлена не на тех начальников, что, казалось бы, должны вызывать теплые чувства у нижестоящих, не на мягких в обращении, терпимых к человеческим слабостям, вежливо и уважительно разговаривающих с «нижними чинами» руководителей. Совсем напротив. Искреннюю любовь подчиненных гораздо проще заслужить начальнику, который не без оснований имеет репутацию капризного самодура или даже лютого зверя, разносящего в пух и прах всякого попавшегося ему на дороге. Стоит такому «зверю» в какой-то ситуации проявить элементарную вежливость и воздержаться от ожидаемых пинков и зуботычин, как полностью зависимый от своего начальника человек чувствует себя польщенным, чуть ли не получившим ни с того, ни с сего награду – и сердце его тает: вот он какой, а ведь мог бы и бритвой по глазам…

Как легко догадаться, Хачатрян, прежде чем устроить Анне Леонидовне очередное свидание с трупом, позвонил по «02» и вызвал милицию. Принимавший вызов милиционер, несомненно, слышавший о предыдущих связанных с НИИКИЭМСом перипетиях, отнесся к звонившему крайне недоверчиво, и будь на его месте злополучная вахтер, ясно, чем бы кончилось это дело. Однако, замдиректора сообщил дежурному свою должность и разговаривал столь уверенно и непререкаемо, что тот не решился проигнорировать вызов – почувствовал, видимо, что звонивший из тех, кому перечить небезопасно, по тону это понял – недаром, вероятно, прошли те времена, когда перед Василием Суреновичем вытягивались в струнку директора заводов и прочие – в том числе и милицейские – начальники. Да. Убит – зарезан. Никаких сомнений: пульса нет, и холодный он уже. – сообщил Хачатрян в ответ на вопросы дежурного. – Неизвестно. Убитый – один из наших бывших сотрудников. Да, жду вас.

Капитан (на этот раз чин приехавшего был много выше) и сопровождавший его милиционер появились, как мы видим, очень быстро. И тут закрутилась уже настоящая следственная карусель. Через полчаса по звонку капитана приехала большая группа сотрудников, среди которых были судмедэксперт, фотограф, технические специалисты, была и так любимая всеми собака-ищейка со своим провожатым. И все занялись своими делами.

Собака, которой дали понюхать кепочку убитого, пометавшись немного по коридору второго этажа, направилась через открытую дверь на черную лестницу (милиционеры там уже побывали, но ничего существенного не обнаружили), спустилась со своим провожатым вниз. Немного покрутилась у выхода во двор, а затем остановилась у дверей, ведущих в коридор первого этажа, когда же ее открыли, умный песик внимательно обнюхал двери склада, других комнат по соседству, но особенно заинтересовался мужским туалетом, расположенным как раз напротив двери, ведущей на черную лестницу. Но в этом заведении ни собаке, ни милиционерам ничего обнаружить не удалось – ни окурков, ни обгорелой спички, ни даже какого-нибудь клочка бумаги или тряпки. Под бдительным оком коменданта институтские технички выполняли свой долг безукоризненно, и везде в НИИКИЭМСе, тем более в «местах общего пользования», соблюдался образцовый порядок. Полы в пятницу были тщательно вымыты с хлоркой, и, возможно, ее резкий, легко ощутимый не только для собачьего обоняния запах окончательно отбил у ищейки желание к дальнейшим поискам. Вожатый отвел ее опять на второй этаж, снова подсунул ей кепку, но она снова, побегав по коридору – на главную лестницу она идти упорно не хотела, – обнюхала зачем-то Хачатряна, разговаривавшего в этот момент с капитаном, заглянула в его кабинет, сунулась носом к так и сидевшей на диванчике вахтеру, после чего, утратив видимый интерес к своей работе, уселась посреди коридора – видимо, считала свое задание выполненным. Вожатый вывел ее – вероятно, больше для проформы – на улицу и обошел с ней здание снаружи, однако она ничем не заинтересовалась и никакого следа не взяла – надо полагать, все возможные следы смыл шедший полночи дождь.

Прочие сотрудники милиции тоже времени даром не теряли. Фотограф щелкал вспышкой, снимая лежащего на полу мужчину в разных ракурсах и с разного расстояния, запечатлевая интерьеры коридоров и черной лестницы и прочие интересовавшие следствие объекты. Судмедэксперт, повозившись с трупом, высказал свое (сугубо предварительное) мнение, что, судя по положению рукоятки ножа, лезвие должно было либо проникнуть в сердце, либо, по крайней мере, поранить сердечную сумку, и следовательно, смерть покойного наступила в кратчайшее время – секунды, может быть, десятки секунд – после нанесенного удара ножом. По-видимому, убийство произошло на том самом месте, где и было обнаружено тело. Ничего говорящего о том, что труп каким-то образом перемещали, найти не удалось. Удар был нанесен грамотно и, вероятнее всего, неожиданно для покойника – никаких следов предшествующей схватки, борьбы врач при предварительном осмотре не обнаружил – ссадин, порезов, свежих кровоподтеков на доступных осмотру частях тела не было. Относительно времени смерти он высказался менее категорично, но не сомневался, что она наступила несколько часов назад – около часу или двух ночи – плюс-минус два часа.

За те, приблизительно, полчаса, которые вахтер провела на диванчике, она несколько пришла в себя. Хотя чувствовала себя еще неважно и где-то в грудях еще щемило и давило, а сердце колотилось необычно сильно и часто, к ней опять – по ее словам – вернулась способность к здравым рассуждениям. И главное, что она теперь отчетливо осознала, заключалось как раз в выводе о ее полном душевном здравии и вменяемости. Ни о каких ее галлюцинациях теперь не могло быть и речи. К этому важному для нее пункту она неоднократно возвращалась в своих показаниях, можно даже сказать, что она «зациклилась» на этом: какие ж галлюцинации? врачи так решили, – «сосудики» говорят – я и поверила им, – а вот десять человек его видят, щупают – не-еет, это не галлюцинации; и не было у меня никогда такого; я ведь и в те разы его видела точно так, как и сейчас, причем же тут галлюцинации; вы же сами видите, так и есть… и так далее, и опять, в других словах, о том же. Видимо, проведенная в думах о поразившей ее душевной болезни ночь оставила в ее мозгах неизгладимый след, так что первые мысли о происходившем вызвали у нее почти что радость и облегчение – я здорова, никаких галлюцинаций и кошмарных снов наяву у меня не было. Что ж, ее нетрудно понять – такой резкий переход от грозящей ей мрачной трясины безумия к обыденной, пусть не лишенной опасностей, но привычной жизни, должен был обрадовать любого, кто очутился бы в подобной ситуации. И всё же последующее осмысление того, с чем ее столкнула жизнь, должно было заметно поубавить эту радость. Или, может быть, точнее будет сказать, что испытываемая ею радость несла с собой и свою теневую сторону.

Если о галлюцинациях теперь думать не приходилось, то мысли невольно уклонялись в ту сторону, которая могла казаться не менее пугающей, чем ее мнимое душевное расстройство. Как же иначе можно было еще толковать трехкратное появление перед ее глазами того же самого трупа? Как бы абсурдно это ни звучало и как бы подобные мысли ни противоречили окружающей ее обыденной жизни – светлый день, обычная обстановка, множество суетящихся вокруг нормальных людей, – воспоминания о пережитых недавно трех ужасных ночах, вполне могли быть восприняты нашей героиней, как приоткрывшаяся пред ней дверь в инфернальный мир – как жуткий зловещий вход на черную (выражаясь высоким штилем) лестницу бытия, если воспользоваться намеком на первым бросившийся ей в глаза черный проем открытой двери. Уже говорилось, и читатель, вероятно, это помнит, что Анна Леонидовна решительно отвергала всякую мистику и чертовщину. У нас нет особых оснований не доверять ее словам, однако мы вполне можем предположить, что серия следующих одно за другим и не дающих особой передышки странных, не имеющих разумного объяснения событий, в которые она была непосредственно вовлечена, могла – хотя бы частично – поколебать ее материалистическое мировоззрение, приличное всем современным людям и усвоенное ею с давних пор.