Жена по заказу - Драбкина Алла - Страница 34

– Подождем – увидим. Но я не удивлюсь.

До чего же чувство жалости самоубийственно.

Однако Яна упрямо хотела, чтобы это чувство владело иногда и ее сыном.

Именно об этом было в старом письме Стального, которое я, разобрав возвращенные Вероникой письма, сочла ключевым.

"Привет, пацанка! Долго не отвечал тебе – сама знаешь, по какой причине. Я думаю, что ты не сама догадалась о печальной правде, которую я скрывал. Думаю, тебе все объяснил твой дружок Гусаров, за которым, как и за тобой, я слежу внимательным оком. Да, я нахожусь в зоне. И не в первый раз. Не буду со слезами на глазах рассказывать, как я попал сюда в первый раз. Это то же самое, как падшая женщина рассказывает о первом соблазнителе. Первый есть почти у всех женщин, но не все женщины становятся падшими. Пусть моя первая посадка будет на совести тех, кто не дал мне куска хлеба, а потом судил за то, что я сам взял этот хлеб. Я понял несправедливость жизни, но я не из тех, кто мирится с этой несправедливостью. Я понял, что больше никогда не буду голодным, а если меня вновь станут судить, то уж не за кусок хлеба.

Недавно у нас ушел на волю старик-поп, отволокший за веру семнадцать лет. Он часто называл меня легионером (не от римского слова «легион», а из библейского понятия «Имя мое – легион»).

Легионер в любое время найдет, за что воевать. Он может быть со знаком плюс и со знаком минус, но мирная жизнь ему не по плечу. Она труднее войны.

Всю сознательную жизнь я нахожусь в зоне и воюю здесь за справедливость. Многие хорошие люди благодаря мне остались целы и смогли вернуться на волю, где им и место. Но себя, боюсь, я погубил окончательно. Пацанка, это не слова. Я, в отличие от тебя, знаю, что Бог есть, но мне не суждено в него поверить. Ты небось думаешь, что Бога нет, но живешь по его законам. Я же придумал законы собственные, а это никому еще не сходило с рук.

Только в одном поверь мне – я никогда никого не убивал. Хотя, может быть, не очень препятствовал гибели тех, кому по моим законам нельзя жить. :

Я никогда не расскажу тебе подробностей зоны, и, надеюсь, никто никогда тебе их не расскажет.

Рассказывать – растлевать нормальных людей.

Колоться – так уж колоться до конца. Не думай, что я писал тебе одной. Я писал многим – артисткам, поэтессам, журналисткам. В этом был спорт: заинтересую или нет. Видимо, заинтересовал, потому что мне отвечали. А потом понимали, как и ты, кто я есть, и письма кончались. Нет, я на них не обижаюсь. Даже уважаю за чувство самосохранения и гордости невинного человека. Тебя я не уважаю, тебя я люблю. Ты по-настоящему невинна, если продолжаешь мне писать, хотя это может происходить всего лишь по причине молодости.

И дай Бог, и не дай Бог, если умудришься, против всех законов, сохраниться. Не дай тебе Бог продолжать действовать по первому порыву, который останется благородным. Помощь слабым, падким и нищим – прорва, в которую они будут стремиться стащить тебя за собой. Ничего не наживешь на этом – ни палат каменных, ни самоуважения. Грехотчаяния будет терзать тебя, потому что нет в доброте ни смысла, ни благодарности. Только ради Бога можно безнаказанно делать добро. Ради людей нельзя.

Но ты ведь никогда не думала о Боге?

Ладно, на эту тему достаточно, а поговорим-ка о том, о чем мы говорили в прошлый раз…"

Яна слушает внимательно, со все нарастающим удивлением.

– Это Стальной – о Боге? Ну да, это так модно!

– Модно? – Мне смешно. – Письмо шестьдесят восьмого года, а тогда это было последним, о чем бы мы подумали. Я даже не запомнила этого письма, настолько Бог был не в моде и далеко, видимо, тогда мне это показалось бессмыслицей.

Потом мы с полчаса выясняли, зачем Веронике были нужны эти письма. В них Стальной всего лишь размышляет о текущей литературе, философствует на темы морали и дает мне маленькие полезные советы. Конечно же, он любуется собой в роли старшего умного брата, манерничает, оригинальничает. Но нигде он не бьет на жалость, не просит и не обвиняет меня только за то, что я на воле. И еще он очень много предостерегает, хотя и не пытается запугать. Предостерегает от ночных улиц, случайных знакомств, любви с первого взгляда и дружбы как со слишком слабыми, так и слишком сильными людьми. Пусть другими словами, но он говорит то, что должны говорить учителя и родители. Советы его совершенно правильны и разумны, но я их не восприняла тогда. Слава Богу, что время было гораздо более мирным, чем сейчас, а потому я, при всей своей оголтелой невоспитанности, как-то проскочила свою безумную юность, умудрившись сохранить голову.

– Интересно, я как сейчас? Мог бы он сказать, что… – я размышляю вслух.

– Вы хотите знать, может ли он теперь сказать, что хотя бы никого не убивал? – ставит точки над "i" Яна.

– Мне страшно об этом думать. Может, сейчас, среди этих... утвердившихся людей, по-другому не бывает? Я ничего не знаю о теперешней жизни, об этих новых русских… Ну не дура же я, чтобы верить этим легендам и анекдотам о красных пиджаках и купеческой гульбе. Это мелкие бандюки и шестерки, а вот кто стоит за ними?

– Если вы думаете, что я знаю больше, то вы ошибаетесь.

– Давай думать. Ну обкомовские потаскухи, вроде Беатрисы. Под конец своей карьеры она продала на корню и завалила целое издательство. Пока писатели опомнились и выгнали ее – поезд ушел.

Ну комсомольцы-добровольцы что-то вовремя запродали, что-то купили. Криминальные авторитеты, вроде Стального. Если подумать, то все знакомые лица… А может, я старая дура и до скончания своих лет везде буду видеть коммунистов…

– И все же Стальной – самый симпатичный из этой банды, – задумчиво протянула Яна.

– Только ты прикинь, как ему пришлось утверждаться! Они тихо-мирно ограбили страну, а он грабил их. И не тихо-мирно. С риском для жизни, без надежды на снисхождение.

– А вам их жалко? Которые безнаказанны?

– Я бы предпочла, чтобы награбленное отобрало государство, а не Стальной.

– Ага, государство отберет и мирно поделит между своими государственными людьми, еще не нахапавшими.

Трогательная картина, когда две женщины занимаются новым переделом мира и собственности.

О чем бы ни говорили, какую бы проблему не решали, мы все время заходим в тупик и упираемся в политику. Хорошо еще, что не ссоримся. Дело в том, что при всей своей сытой жизни Яна, как и я, видит нищих, голодных и безработных. И это не только на словах. Она очень мало тратила на себя, а если положение обязывало содержать в порядке квартиру, машину и прочее, то всегда давала заработать на этом очень приличным людям. Ну, например, раз в неделю две женщины убирали огромную квартиру. Мало того, что Яна по-царски им платила, она всегда делала для них обед и находила еще что подарить.

Зато, в отличие от той же Вероники, шуб каждый день не меняла и бриллиантов не хотела.

– Подставляете, эта дура опять потребовала от Казбека изумрудов. Какой-то пройдоха внушил ей в ювелирном магазине, что изумруд – ее камень.

Да булыжник ей к лицу!

– А тебе-то что? Казбека жалко? Да кто он вообще такой, Казбек? Из бандитской группировки?

– Нет. Фруктовый перекупщик. Потомственный. Знаете, из тех, у кого в нужный момент оказались нужные деньги. У него еще дед был перекупщиком. Правда, боюсь, что сейчас бандюки его разглядели, потому что он остался один. Кажется, взяли под крышу.

– Как – один? А с кем он был?

– Он был в семье. А теперь семьи нет, потому что он женился на Веронике. Вы же знаете, что такое семья на Кавказе. И что такое, как это сказать… несанкционированный брак. Я была у Казбека с Вероникой, когда налетели его родственники. Вы не поверите: в бурках, с кинжалами на боку, вопили, орали, как грачи весной. Ужасно напугали, прокляли, но больше ничего не сделали. Зато потом у Казбека начались большие неприятности. Дела-то вроде пошли лучше, да вот навару стало меньше. А эта дура, из-за которой все случилось, ведет себя как содержанка. Сколько ее ни учили…