Уравнение длиною в жизнь (СИ) - Медунова Мира "Клоденестра" - Страница 13

Паша долго молчал, прежде чем ответить, но, наконец, серьезным и беззлобным тоном проговорил:

- Я понял тебя, Мир. Знаю, иногда в жизни случается дерьмо, о котором нельзя рассказать даже самым близким. Может, когда-нибудь сам поведаешь, а нет – ладно, проехали. Но, бляха-муха, это не значит, что я и впредь буду прощать тебе такие выходки! Еще раз так пропадешь, я найду тебя и врежу! Отвечаю, Мирослав, врежу, а мою силу ты знаешь!

- Нет, Паш, можешь даже не думать об этом. Такого больше никогда не произойдет, даю слово.

- Так и быть, поверю. Но все же я тебя предупредил.

- Я понял, - с грустной улыбкой сказал Мир. – Буду иметь в виду.

- В общем, я понял, что в ближайшее время ты ко мне не припрешься, - хмуро сказал Паша. – Так что я все решил. Как появится свободное время, я сам к тебе нагряну! Есть одна тема, которую нам надо обсудить. Не телефонный разговор. Да и вообще – хочу уже твою рожу увидеть, наконец! Это ты у нас одинокий волк, а я, между прочим, скучаю!

- Я тоже, Паш, без вранья.

- Ну конечно, как-то слабо верится…

- Я серьезно. Можешь не верить, конечно, но я говорю правду.

- Ладно, верю. Как ты вообще в целом? Все нормально?

- В целом все прекрасно, волноваться не о чем.

- А в частности?

- В частности тоже неплохо, - усмехнулся Мирослав. – Ну, почти.

- Ясно, ясно, опасная зона. Слушай, я, конечно, знаю твой характер, но, надеюсь, ты понимаешь, что в любой момент, если вдруг случится что-то серьезное, ты можешь без колебаний обратиться ко мне за помощью? Твои напыщенные мозги это осознают, а?

- Осознают, - тихо сказал Мир. – Спасибо, Паш, я очень ценю твою дружбу, можешь мне поверить. Я пока немного могу сделать, но если вдруг что, всегда помогу, чем смогу. Надеюсь, ты тоже понимаешь это.

- Я-то понимаю, а вот ты, мне кажется, не очень. Ты же ненавидишь напрягать кого-либо. Но вообще напрягать – это не твоя тема. Ты слишком умен, чтобы быть кому-либо в тягость. Пойми это, ладно? Мне тогда будет гораздо легче жить.

- Тебе? – с легким смешком спросил Мирослав. – Хорошо. Ради тебя – так и быть.

- Вот и славно. Уже от сердца отлегло.

- С тобой не соскучишься.

- А ты думал. В отличие от некоторых, я с годами только молодею.

- Я рад это слышать.

После разговора с Пашей Мирославу стало гораздо легче на душе. Тот нестерпимый груз боли и унижения, с которым он безуспешно боролся все это время, был теперь уже как будто не таким тяжелым. Во всяком случае, ему теперь было гораздо легче дышать и даже думать.

570 непрочитанных сообщений все еще висели в строке уведомлений. Мирослав открыл их, быстро пробежал глазами.

Все это были сплошные мольбы. Мольбы о прощении. Разные сочетания одних и тех же слов, не затронувших в его душе ни единой ноты.

«Прости меня».

«Пожалуйста, прости меня».

«Прости, умоляю!»

«Я чертов урод, сделай со мной, что хочешь, только прости!»

«Пожалуйста, Мир…»

«Что мне сделать, чтобы ты перестал меня ненавидеть?»

И последнее сообщение, отправленное всего пару часов назад:

«Просто скажи, есть ли вообще у меня шанс, что ты когда-нибудь простишь меня?»

- Нет, - вслух сказал Мирослав и, открыв настройки, одним кликом удалил сразу все сообщения. Не только последние, а вообще все, в том числе и те, которые раньше держал из уважения к остроумию Аксенова. Уважения? Сейчас он об этом даже не вспомнил.

Покончив с этим, он бросил телефон в угол дивана и отправился на кухню. Он был страшно голоден, и тот факт, что он ощущал это, казался ему хорошим признаком. Но до полного исцеления еще было очень далеко. Вернее сказать, полное исцеление было совершенно невозможно без помощи того, из-за кого в нем вообще возникла необходимость. Но для Мирослава было огромным благом то, что он не знал этого.

========== Уравнение №9 ==========

Казалось, будто сам Господь над ним смеется.

Даже после всего случившегося Мирославу было отказано в столь необходимых ему покое и одиночестве. Теперь каждый раз, выходя из дома, первым, кого он видел, был Аксенов – его бледное, изнуренное лицо с неестественно огромными запавшими глазами, смотревшими на него с болезненной мольбой и совершенно несвойственным ему безгласным отчаянием, которое Мирослав упорно отказывался замечать.

Со временем он, конечно, понял, что Ильей двигало раскаяние, но поначалу ему становилось дурно от одного только его вида, так что энергии на осознание всего остального просто не оставалось. Но даже когда он разглядел на его лице весь этот ад, ничто в нем не дрогнуло и не смягчилось. Ему было все равно, боль и раскаяние Аксенова не произвели на него ни малейшего впечатления, хоть он и отметил про себя, что это было довольно странно со стороны этой личности: так унижаться и вообще сожалеть о чем-либо.

Но и только; о том, чтобы заговорить с Аксеновым и как-то ободрить его, он даже не думал и, стоит признать, имел на это полное право. Он был уверен, что избалованному щенку быстро надоест так опускаться перед ним, безродным мусором, и он скоро оставит его в покое. Однако его ожидания не оправдались.

Прошло три дня, пять дней, полторы недели, а Аксенов все еще караулил его подъезд, будто брошенный пес, не способный забыть хозяина. И как он был ненавязчив в своем ожидании – в это прямо-таки с трудом верилось! За все время он ни разу не позвонил в домофон, не говоря уж о том, чтобы проникнуть в подъезд и постучать прямо в квартиру, хотя при желании он мог это проделать тысячу раз.

Нет, он просто ждал: молча и терпеливо и всякий раз с болью смотрел на Мирослава, когда тот выходил куда-либо по делам. И точно так же встречал его по возвращении: тихо и смиренно, не останавливая, не пытаясь заговорить, но с упорством, которому оставалось только изумляться.

И в итоге ему удалось добиться двух вещей. Первая: тот непреодолимый физический страх, что испытывал к нему Мирослав, постепенно затих. Они сталкивались так часто, что брюнет, сам того не осознавая, убедился в его адекватности и в том, что, по крайней мере, в трезвом состоянии он его не тронет.

И вторая: равнодушие Мирослава, в конце концов, дало трещину.

Правда, не совсем так, как можно было ожидать. Он просто начал злиться. Если поначалу он игнорировал Аксенова почти без усилий, то теперь так уже не получалось. Вместо страха пришли гнев и раздражение, бороться с которыми было еще труднее. Ему действовало на нервы каждый раз, выходя из дома, натыкаться на эту ненавистную физиономию, которую вообще-то он мечтал как можно скорее забыть.

Однако в глубине души он понимал, что злость была лишь защитной реакцией. Защитной реакцией против сочувствия, которое весьма успешно вызывал в нем Аксенов. Ведь Мирослав по натуре не был ни жестоким, ни мстительным, и столь отчаянное желание добиться его прощения не могло не вызвать у него какого-либо отклика, и вот этот-то нарождающийся отклик и приводил его в бешенство, так как он абсолютно не хотел прощать Аксенова, пусть тот и выглядел ужасно, как никогда.

Мирослав чувствовал, что если простит его, начнет презирать самого себя, да и потом: сомнения все еще оставались, хотя каждый раз, глядя на лицо Аксенова, он ловил себя на мысли, что такой убийственной боли и пустоты он не видел никогда еще в жизни. Но это злило его только еще больше.

О том, чтобы вступить с Ильей в разговор, он пока даже не думал, хоть и чувствовал, что если так пойдет и дальше, ему все-таки придется это сделать. Существовал, конечно, и другой выход: переезд, но у него была оплачена аренда еще на полтора месяца вперед, и, кроме того, не было никакой гарантии, что Аксенов не сможет найти его новое местожительства, поэтому устраивать такую суету было совершенно неоправданной тратой средств и энергии.

Таким образом, оставалось только ждать. Ждать неведомо чего и тихо сходить с ума от злости.

Между тем вторая неделя каникул подходила к концу, когда ударили морозы. До сих пор тоже было далеко не тепло, но все же довольно терпимо для московского января, а тут зима, наконец, показала свои когти, и мир закостенел в свирепой стуже. В пятницу утром по радио выдали неутешительный прогноз: - 20 градусов, а за окнами было так тихо, что казалось, будто весь мир застыл, пораженный этой новостью.