Бедный Павел. Часть 2 (СИ) - Голубев Владимир Евгеньевич - Страница 56

— При Инженерном корпусе открываем обучение зодчих, однако ждать выпуска больно долго… Что же, попрошу рекомендаций у Пиранези. — мама и я уже давно состояли в переписке с замечательным архитектором и художником Джованни Пиранези[98]. Я бы с удовольствием пригласил этого итальянца в Россию, но он был болен и категорически не хотел переезжать из Рима. Однако обратиться к нему за советом было вполне возможно.

— Показывайте. Иван Петрович! Недаром же Вы сюда сбежали из Петербурга! Что Вас так прельстило в Москве? — Кулибин покраснел. Он очень быстро предложил для обойного производства машину по печати обоев, и тут же просто удрал в Москву, приметив какой-то отчёт в документации отделения.

— Ваше Высочество! Я объяснил Ивану Леонтьевичу, что проект, который я обнаружил в бумагах, очень важен для моей дальнейшей работы!

— Не волнуйтесь, Иван Петрович! Если бы хотел Вас укорить, Вы бы уже об этом знали! — улыбнулся я ему, — Давайте, господин главный механик Императорского приказа, расскажите мне о Ваших успехах, я приехал на них посмотреть! — Кулибин раскраснелся уже от удовольствия. Два месяца назад состоялся запуск его обоепечатной машины, непосредственной сборкой и отладкой которой занимался сам Эйлер. Результаты были прекрасными, я уверился в его непревзойдённом таланте и дал изобретателю долгожданную должность.

— Итак, Ваше Высочество, позвольте Вам для начала представить автора прожекта, который меня чрезвычайно заинтересовал. — он подвёл ко мне крупного, хорошо одетого мужчину с уже пегой от седины бородой, — Родион Глинков, купец серебряного пояса из Серпейска. — тот посмотрел на меня круглыми от потрясения глазами и механически кивнул. Я решил немного растормошить явно впадавшего в ступор изобретателя.

— Родион, как Вас по батюшке именуют?

— Андрияном, отца завали! — хриплым голосом прокаркал тот.

— Родион Андриянович, может, Вы мне расскажете про свою диковинку, что привлекла Ивана Петровича?

— Так, я… — Глинков звучно прокашлялся и уже значительно увереннее продолжил, — Вот уже пять лет почти как послал модель своей махины в Вольное экономическое общество, приезжал оттуда господин Христиан Лашенколь. И всё…

— Тут такое дело, Ваше Высочество. Отчёт и чертежи были переданы для изучения Михаилу Васильевичу, наравне с прочими. И оставлены им без движения. — вмешался Кулибин.

— Ничего не понял, потрудитесь объяснить мне ещё раз, что за махина, почему ею не стал заниматься Ломоносов?

— Так! — снова заговорил Глинков, — Придумал я махину для чесания льна и ещё одну — для прядения нитей!

— А Михаил Васильевич не обратил внимания на этот прожект среди прочих, что ему присылали. У него таких чертежей было несколько сотен, и он их даже не смотрел! Его архив передали сначала Эйлеру-старшему, он им толком и не занимался — тоже недосуг было. Он пару дел продолжил, а остальное… Потом архив передали в наше отделение, а Иван Леонтьевич начал его потихоньку разбирать. И вот я нашёл…

— Там много ещё дел в архиве осталось? — мне было горько. Вот что я за человек? Обещал работы Ломоносова довести до результата, а всё отдал сведущим людям и забыл. Смотрел только на то, что нужно мне сейчас.

— Ваше Высочество! — всё верно понял Кулибин, — Там ещё их много, но вот людей в отделении недостаточно. Механики нужны, химики, а их и нет толком. Одни канцеляристы… Нет, они люди хорошие, стараются, но понять, что за махина или чертёж… Иван Леонтьевич ищет, но пока мы с ним вдвоём. Однако люди скоро начнут прибывать с учения за границей — проще станет. Я вот разбирал архивы и вот — махину Родионову случайно нашёл, а она мне в голову запала.

— И на что она Вам сдалась?

— Ваше Высочество, я изучал в Англии механику. Видел там Прялку-Дженни[99] и хотел повторить её. Нам нужна ткань и для обоев тоже! — поспешил он объяснить свой интерес.

— Не волнуйтесь, Иван Петрович. Потребность в махинах для производства ткани мне вполне понятна, но Вы же вроде бы хотели заниматься бумагой?

— У меня не было идей, и я решил, что производство бумаги сродни ткацкому делу. И увлёкся слегка… — смутился механик.

— Ладно, к бумажным делам вернёмся позже, а сейчас уж покажите, что там у вас получается. Не зазря же я к вам приехал!

Вот здесь была феерия. Как эти два молодца умудрились всего за полгода создать производство, пусть и опытовое, было удивительно. Оба извинялись, что всё сделано на скорую руку, а главное — используется водяное колесо, а надо бы паровые машины, ибо сезон слишком короткий получается. А зимой вот воды мало, колесо замерзает…

Я наблюдал за чесальными, прядильными, ткацкими станками. Поочерёдно подключая махины, изобретатели показали мне, как с минимальным количеством людей можно произвести ткань, качество которой навскидку было не хуже европейской. Процесс был законченным, и пусть ещё и не идеальным, но уже менял многое.

Людей у нас в производстве сильно не хватало. Крестьяне не хотели идти на заводы, люди привыкли работать на земле и ещё не были готовы сами уйти с неё. Гнать их силком, прикреплять к предприятиям, как Пётр I было малоперспективно — они будут бунтовать, умирать, а результат придёт очень нескоро.

Я хотел сломать эту систему, но сломать мягко. Пусть через некоторое время, люди, уже принявшие мысль, что переезд на новые земли, служба в армии — это не смерть, допустят для себя возможность жить, не обрабатывая землю. Но до этого ещё очень далеко — не день, не два, и даже не год… Так что именно механизация должна была стать основой нашей промышленности.

А пока тот же Глинков едва не разорился, ибо в своём Серпейске не мог найти рабочие руки, а принуждать к этому ему мешали и его убеждения и отсутствие капитала. Поэтому экспериментальный заводик ставили около Москвы, где с людьми было не так плохо. Из-за этого дефицита рабочих рук производство в стране не развивалось.

Вот и тканей нехватка у нас в государстве был значительной. Пусть шелковые дорогие материи производились в большом разнообразии, но вот сукон было недостаточно даже для обеспечения армии. Народ рядился в домотканое либо импортное — в зависимости от достатка.

И вот сейчас я видел, пусть и начало того, как эту проблему можно решить. Коптили свечи, скрипели станки, перекрикивали друг друга Кулибин с Глинковым, а я криво и глупо улыбался, радуясь, что у меня есть такие люди.

— Здравствуй, Машенька! Как ты тут, любимая? — я, наконец, завершил все дела в Москве и пришёл к месту упокоения человека, которого я считал самым близким и родным на свете. Мела позёмка, было холодно — зима всё-таки. Я как-то не научился приезжать в Москву в другой сезон. Всё времени не хватало, все дела, и я не видел места упокоения мой Маши в зелени и тепле. Всегда холод, всегда снег.

Я присел на скамейку, что стояла около могилы. Всё изменялось, теперь уже захоронение её было внутри ограды, рядом строилась часовня. Гайдуки уже привычно накрыли меня буркой, я говорил с Машей, просил совета. Мне порой казалось, что в шуме ветра, шуршании снега я могу услышать её любимый голос.

Матушка-игуменья ждала неподалёку. Далеко не старая женщина, она была из древнего дворянского московского рода. Муж погиб, единственный ребёнок умер, а она нашла себя именно в служении Богу. Сейчас матушка Иулиания была чрезвычайно влиятельна среди православных, её воззрения на женское монашество получили поддержку большинства иерархов, в том числе и самого Платона. В Москве сейчас именно её слово порой было определяющим при принятии решений о жизни города. Жаль было морозить такую женщину, и я нашёл в себе силы отвлечься от своей грусти.

— Матушка Иулиания, Вы хотели поговорить о чём-то?

— Да, сын мой. Отец Трифон, схимонах[100] Свято-Данилова монастыря, просит тебя навестить его.