Ильич - Волков Сергей Владимирович - Страница 8

Кольцо торчало из щели между камнями. Оно было вбито туда в незапамятные времена и помнило, наверное, ещё караваны Ходжи Насреддина. Тогда «хуторок» Нангйалай-бобо был караван-сараем и к кольцу привязывали верблюдов, ишаков, лошадей, а иногда и рабов, перегоняемых от одного хозяина к другому.

Теперь оно просто торчало между испещрённых ветрами и временем камней, коричневое, изъеденное ржавчиной, ни на что не годное, кроме того, чтобы сквозь него пропустили стальную цепь, прикреплённую к железному ошейнику, охватывающему шею худого, грязного парня из далёкого города Средневолжска.

Афганец, отлёживающийся после того, как здоровенный волкодав едва не выдрал ему из бедра кус мяса, обратил на кольцо внимание только потому, что ничего более интересного он со своего пропотевшего и пропитанного кровью вонючего тюфяка не видел.

Однажды вечером, когда хозяин, его родня и слуги, помолившись, отправились ужинать, Афганец с трудом поднялся на одно колено, взялся пальцами за кольцо и попробовал пошатать его – туда-сюда. Вначале у него ничего не вышло, кольцо сидело между камнями, как влитое и само казалось каменным. Тогда Афганец изменил тактику и повис на кольце всем весом, а потом ударил его «пяткой ладони», снизу вверх.

Раз за разом он повторял этот приём – сперва тянул кольцо вниз, потом бил вверх. Весу в Афганце в тот момент было всего ничего, не больше пятидесяти килограмм, но этого хватило, чтобы в один прекрасный день, через неделю после первой попытки, стронуть кольцо с места.

– Я, падла, раньше бы смог, но днём же нельзя, духи секут. Нанг-бобо этот, сука, каждый день приходил, все высматривал, зажила у меня нога или нет. Я сразу врубился – значит, новую собаку привезут…

Расшатывая, раскачивая кольцо ночь за ночью, Афганец наконец сумел чуть-чуть вытащить его из стены и убедиться, что первоначальный расчёт оказался верен – кольцо было прикреплено к железному штырю.

– Во, с палец толщиной, как пробой у нас под замки делают. Я его ещё дней пять качал… Цепь звенит ещё, падла… А потом собаку привезли. Здоровый, сука, волкодав, глаза красные как у вампира.

В среднеазиатских овчарках за века и века, во время которых выводилась порода и шлифовались её пастушьи и охранные навыки, напрочь атрофировалось умение играть с человеком, выполнять его ненужные, с точки зрения основных обязанностей собаки, приказы. Эти псы не носят апорты и не дают лапу. И задерживать нарушителя, как немецкие овчарки – за руку, они тоже не умеют. Среднеазиат сразу атакует в горло, стремясь перекусить яремную вену или сломать жертве позвонки. Именно поэтому их стараются не привлекать к собачьим боям и не использовать в розыскной и охранной службе, хотя попытки и были, но кровавый след, тянувшийся за каждой собакой, вынудил спецслужбы отказаться от угрюмых лобастых псов.

Нангйалай-бобо решил исправить это недоразумение – собак других пород у моджахедов не было, а четвероногие охранники и охотники на сбежавших рабов требовались все чаще.

Афганец запомнил даже кличку пса, которого натаскивали на то, чтобы он кусал, но не убивал. Его звали Парвиз, это означало «победитель». Мощный, серо-рыжий кобель с сахарно-белыми клыками исподлобья смотрел на обступивших его людей, изредка поглядывая на своего хозяина, увешанного оружием полевого командира с севера страны. Там, в Паджере, этот воин Аллаха по имени Халик ходил под Ахмадом Шахом Масудом, а здесь, в Урузгане, он был сам себе хозяин.

У Халика были густые черные усы и визгливый бабий голос. Он много смеялся, жевал финики, доставая их из шёлкового мешочка, и все поглядывал на пленного шурави, при этом красноречиво сжимая рукоять кривого кинжала в серебряных ножнах.

Нангйалай-бобо посмотрел собаку, провёл рукой по загривку против шерсти – Парвиз оскалился, по-волчьи задирая нос – и покачал в руке свой любимый шомпол от автомата Калашникова.

Подручные старика взяли пса на два кожаных повода, натянули, потом чуть ослабили. Халик выплюнул финиковую косточку и одними глазами приказал псу взять Афганца. Парвиз ощетинился и прыгнул, как обычно, метя в горло. Ремни провисли. Афганец вскрикнул, пытаясь закрытья покрытыми шрамами руками. Клыки Парвиза рванули кожу, потекла кровь. Шомпол свистнул в воздухе и вытянул кобеля вдоль хребта.

Ещё в полете пёс развернулся и бросился на Нангйалай-бобо – тысячелетняя гордая кровь среднеазиата взыграла, гены сотен поколений предков толкали его на убийство ничтожного старика с тонким прутиком в немощной руке, посмевшего причинить ему, не зря названному Парвизом, боль. То, что прутик был сделан из упругой уральской стали, сломавшей хребет Третьему рейху, собака, естественно, знать не могла.

Град ударов обрушился на Парвиза. Нангйалай-бобо хорошо знал своё дело – он бил пса так, чтобы тот понял, что совершил ошибку. Кобель вертелся волчком, взбивая пыль, пытался огрызаться, даже – вот уж диковина! – лаять, а в итоге заскулил, но сбежать не сумел – натянутые в струну ремни удержали его на месте.

Собака с надеждой взглянула на хозяина – может быть, он прервёт эту унизительную экзекуцию? Но Халик снова одними глазами приказал псу: «Взять шурави!».

Парвиз опять прыгнул, всё также намереваясь порвать человеку на цепи горло, и вновь засвистел шомпол…

С четвёртого раза среднеазиат понял свою ошибку и схватил Афганца за руку. Хрустнула кость. Афганец закричал. Халик засмеялся.

Ночью Афганец плакал. Рука болела так, словно её положили на чугунную сковородку, полчаса простоявшую на газу. Помимо руки Парвиз разодрал Афганцу плечо, прокусил бедро и едва не выбил челюсть, сильно ударив квадратной головой во время очередного прыжка. Нанг-бобо перевязал Афганцу раны, наложил на руку лубок – две серые дощечки с пятнами засохшей крови. Эта чужая кровь и довела Афганца до слез. Он был не первым на живо-, а точнее, человекодёрне Нангйалай-бобо.

И не последний.

Он ничего не значил ни для кого из этих коричневых от солнца людей, у них был свой мир, своя жизнь, уползавшая одним концом в вековечную среднеазиатскую тьму, из которой поблёскивали начищенной бронзой шлемы гетайров Александра Македонского, превратившегося здесь в Искандера Двурогого, и штыки солдат Киплинга, удобривших собой сухую землю на окраинах Кабула. И другой конец бесконечной дороги бытия уходил в такую же тьму, и там тоже не было ничего такого, что могло бы показаться русскому парню интересным или заслуживающим внимание. Все те же глинобитные дувалы, плоские крыши с большими камнями – чтобы ветер не унёс куски кровли, все те же козы; быстрые, как вода горных рек, глаза женщин поверх платков, испещрённые морщинами лица стариков под косо повязанными чалмами, вечные запахи навоза, пыли, пряностей, дыма и бензина, образующие сложный аромат, не имеющий названия, но запоминающийся и легко узнаваемый.

Теперь Афганец знал – так пахнет вечность. И в этой вечности он – всего лишь крохотная точка на огромном листе бумаги, покрытом замысловатыми рисунками; всего лишь песчинка в пустыни, заполненной многометровыми барханами до самого горизонта; всего лишь муха, жужжащая на солнце в облаке таких же, как она, над ямой с нечистотами, куда сваливают падаль и отходы.

Он умрёт. И ничего не изменится. Вопрос лишь в том, когда закончатся его дни – завтра, через неделю или через пятьдесят лет. Афганец понял, что вариант с «завтра» и «через неделю» для него отныне – самые реальные.

На следующий день всё должно было повториться, а потом – ещё и ещё, и так до тех пор, пока рядовой роты обеспечения технического батальона МО СССР Поляков Андрей Евгеньевич не превратится в истекающий кровью кусок мяса, годный лишь на то, чтобы перерезать ему горло и зарыть за кишлаком у мусорной кучи.

– Я плакал, падла! – стонал Афганец, скребя черными ногтями морщинистую шею, словно его до сих пор душил ошейник. – Все, думаю – приплыл, Андрюша… А потом стал кольцо качать. Слезы кончились, понял? Жарко, воды мало дают. Хочу плакать – не могу. Нечем! Сдохнуть хочу – тоже не могу. Повеситься хотел – и то не получилось. Все, не могу умереть. Не могу, падла! Значит, жить надо. И стал качать кольцо. Не знаю, сколько времени было… Но ночь ещё, солнце не взошло. Цепь я на себя намотал, чтобы не звенела. Пробой, штырь этот, хотел выдернуть, а получилось, что кольцо сломалось. Спасло меня, понял? Хренак – и треснуло, сука. Вот так вот.