Князь моих запретных снов (СИ) - Штерн Оливия - Страница 1

Оливия Штерн

 Князь моих запретных снов

Пролог.

 Хлопнула дверь, моментально разрезав солнечное утро на половинки. Одна, яркая, умытая вчерашним дождем, цветущая васильками и крупными бордовыми и розовыми мальвами, осталась где-то там. Мне же досталась другая, душная, кислая, пропахшая помоями и навозом, наполненная мычанием, шуршанием соломы, сопением и хрюканьем.

В амбаре не было темно. Сквозь маленькое окошко, затянутое пузырем, сочился мутный желтоватый свет, но все равно в душе шевельнуло беспокойство, глупое и беспричинное. Прихрамывая, я дотащила ведро с помоями до загородки, вывернула его в корыто и поспешила к выходу. Дел впереди было еще много. Очень. И никто их, кроме меня, не сделает.

А потом вдруг подумала, что, входя в амбар, специально подперла дверь жердью, и захлопнуться она никак не могла.

Я толкнула дверь – та не шевельнулась. Навалилась всем телом – безрезультатно. Если я и подпирала ее, чтоб не захлопнулась, то кто-то постарался подпереть с другой стороны, чтоб я уже не открыла.

Дэвлин! Хоршев сыночек своей мамочки! Теперь, когда он меня запер, я не успею натаскать воды, за что вполне ожидаемо получу оплеуху. И охота ж ему было вставать в такую рань, чтобы мне насолить?

Я отставила ведро, опустилась на колени перед дверью. Юбка запачкалась, ну и ладно, постираю. Я припала лицом к шершавым доскам, попыталась сквозь щель рассмотреть, чем там застопорили дверь. По ту сторону темнело что-то большое, не меньше чем полено. Ах ты, паршивец!

И, понимая, что хозяйских оплеух не избежать, уселась прямо на землю. Все, что мне оставалось – ждать, пока матушка Тирия изволит самолично заглянуть в амбар, обеспокоившись отсутствием завтрака на столе.

Я подтянула колени к груди, оперлась спиной о дверь. От нечего делать расправила юбку. Потом сняла деревянные башмаки и принялась рассматривать мозоли на мизинцах. Ступни у меня были маленькие и узкие, но вот с пятками просто беда. И мозоли. Конечно же, все это от противных башмаков, у матушки и у Доры ступни розовые и мягкие, они даже покупали специальную мазь в баночках и ей ноги натирали. Мазь приятно пахла, розами. Мне тогда досталось… понюхать, что задержалось на донышке. Тонкий-тонкий прозрачный слой. Я тогда собрала мазь и натерла ей руки, потому что потрескались и болели. Матушка унюхала и заставила трижды перемыть полы в доме, чтоб я на чужое не заглядывалась. А Дэвлин ходил следом и ржал как лошадь. Мила, правда, не ржала, зато нарочно на свежевымытые полы накрошила хлеба, и мне снова досталось.

Я сидела на полу и от нечего делать вспоминала. Это всегда так: когда ничего не делаешь, в голову лезут всякие мысли. Какие? Например, о том, как я могла бы жить, если бы матушка Тирия была моей родной матерью. Или о том, куда делись мои настоящие родители и почему меня оставили на крыльце этого дома. Почему-то я всегда представляла себе свою маму очень красивой, утонченной. И, конечно же, она умела читать и писать, и обязательно была доброй. А почему она меня бросила? Ну, вдруг ее заставили. Мало ли… О том, что моя родная матушка могла умереть, я думать не хотела.

Потом мысли вернулись к Дэвлину. Он был очень похож на матушку, рыхлый, рыжий и в веснушках. Когда мы были совсем еще детьми, он вел себя еще терпимо. Но почему-то, когда мы стали подрастать, нрав у него сделался просто отвратительным. Он был старше на четыре года, и я в двенадцать лет не совсем поняла, зачем он прижал меня к стене всем своим рыхлым телом. А потом, когда полез целоваться, укусила за щеку. Сильно, до крови.

Тогда… меня наказали. А после этого случая все, что делал Дэвлин – это пакости. Разные, всякие, маленькие и не очень. Вот примерно как сейчас. Зачем он меня запер?

Шесть лет прошло уже с того случая. Злопамятный засранец.

За дверью что-то зашуршало, и меня словно пружиной подбросило. Развернувшись, я снова припала к щели. Снаружи была видна чья-то серая юбка, длинная. Юбка колыхалась, я увидела сжатую в кулак руку. Молодую руку.

- Мила! – позвала я, - это ты? Выпусти!

Молчание. Я не понимала, почему. Уж Миле-то не за что на меня злиться. Незачем.

- Мила?

Меня затрясло. Почему она молчит? Почему? Что они там задумали?

- Ильса, - наконец сказал она и присела на корточки.

Я увидела ее лицо, круглое, розово-веснушчатое. И даже один глаз увидела, водянисто-серый.

- Милочка, выпусти меня, - я вцепилась пальцами в плохо оструганные доски, - это Дэвлин меня запер, да? Выпусти, пожалуйста! Матушка злиться будет, а я…

- Ильса, - Мила приблизила губы к той щели в двери, - знаешь… я не могу. Не могу выпустить, прости. И это я тебя заперла.

Меня словно холодной водой окатили.

- Но… почему? За что? – сиплый шепот царапал сжавшееся в спазме горло.

- Матушка приказала. А Дэвлин поехал в замок Бреннен.

- Выпусти меня, - прошептала я, - Мила, выпусти…

Упоминание замка Бреннен напрочь лишило способности мыслить. И я заорала, уже не таясь:

- Выпусти! За что? Что я тебе сделала? Я же тебя спасла! Мила-а-а-а!

И заколотила кулаками в доски, сдирая кожу, но уже не чувствуя боли. Потом опомнилась, снова вцепилась в дверь, припала к щелке – серая юбка быстро удалялась.

- Мила-а-а-а!!!

…Вот так. Остается только сидеть на полу. Амбар крепкий, из него не выбраться. А оконце слишком маленькое и слишком высоко, мне не добраться.

Когда сидишь без дела, в голову всегда лезут мысли, непрошенные, неприятные. Почему они так со мной? Если меня отдадут в замок Бреннен, то… я даже не знаю, что со мной станет. Но уверена – это будет во много раз хуже, чем десять оплеух от матушки и лезущий под юбку Дэвлин. В деревне говорили, что те, кого отдают в Бреннен, изменяются раз и навсегда. И никто не мог сказать, чем же изменяются. Но люди, способные ходить в Долину Сна, вряд ли остаются людьми.

А я… я сделала самую огромную ошибку в своей жизни, не позволив Миле в эту долину шагнуть.

Каждый добрый поступок наказуем, вот к какому выводу я пришла.

Мысли, бестолковые мысли, раздражали. Я поднялась, стала ходить по амбару, ка была, босиком. Когда двигаешься, немного легче.

Значит, замок Бреннен…

Сколько мне осталось? Наверное, уже недолго. Наша деревня в получасе езды от замка. Вернее, от каменного утеса, который стоит, чуть склонившись, любуясь собственным отражением в море. Утес так и называют, «горбатым». А на горбу стоит старый-старый замок, куда нет никому хода – кроме тех, кто может защитить людей от сонной немочи и от власти духа Урм-аша, проклятого духа вечного сна. Болтают, что там, за высокими серыми стенами, сложенными из древних камней, сноходцев изготавливают из тех, в ком есть частица духа Пробуждения. Болтают и о том, что тех, кого привозят в Бреннер, сперва потрошат, затем, уже выпотрошенных, вымачивают в специальных растворах, а вместо внутренностей внутрь кладут солому. Вроде как сноходцы после этого могут вытащить из Долины любого… мне не хотелось, чтобы меня разрезали, словно рыбину, и выпотрошили. Жить хотелось… очень. Любой ценой.

И я ничего не могла сделать. Ни-че-го. И от осознания собственного бессилия, невозможности хоть что-нибудь изменить, мутило, а во рту пересохло.

А может быть, так даже лучше?

У меня нет никого, кто бы обо мне горевал. Никто не будет ходить на мою могилу. Ну не Дэвлин же, в самом деле. И даже если меня выпотрошат и набьют соломой… Как-то ведь эти сноходцы остаются живыми? Как-то разъезжают они по королевствам? Еще и плату берут такую, на какую вся наша деревня жила бы год.

Меня начало знобить. Надо было чем-то себя занять, а я не знала, чем. Подошла, погладила корову Марьку. У нее был такой теплый и мягкий нос, и глаза – большие, блестящие, как будто она собиралась заплакать.

- Маречка, - невольно прошептала я, - моя хорошая…

Поняла, что сама уже реву, горячие слезы покатились по щекам. Было страшно, но сильнее страха терзало осознание того, что моя приемная семья попросту меня продает. А Милу я вытащила, выхватила у сонной немочи, успела до того, как ее тело стало превращаться в сухую куколку…