Поднятые до абсолюта (СИ) - Денисова Ольга - Страница 9

— Я не привык согласовывать свои действия со служебным положением родителей моих учеников, — брезгливо сморщился Важан. — Если тебе это поможет, я уйду из школы, чтобы не бросать на нее тень. Мне хватит преподавания в университете, мне давно предлагают кафедру.

— Ничта! Ты плохо обо мне думаешь, — усмехнулся директор. — Я же сказал: я на твоей стороне. Я считаю, нам надо что-то предпринять до того, как разразится скандал. Судья Йелен, хоть и является твоим политическим противником, все же здравомыслящий человек и может войти в наше положение. Нам надо поговорить с ним прежде, чем это сделает его жена.

— Судью Йелена давно пора было пригласить к нам для беседы, — согласился преподаватель риторики. — Его сын изводит учителей, имеет единицу по поведению за прошлое полугодие, и ничего кроме единицы за год ему не светит. У него три предупреждения об отчислении, дисциплинарный журнал исписан его фамилией, и скоро он заработает язву желудка, потому что ежедневно остается без обеда.

— Опережающий удар! Отличная идея! — засмеялся философ.

— Да, мы могли бы созвать внеочередное заседание преподавательского совета, — кивнул учитель естествознания, — с повесткой дня из двух пунктов: поведение Йелена и поступок профессора Важана. И пригласить на него судью Йелена, официально, телеграфной повесткой.

— Посылать повестку телеграфом неэтично, — возразил философ. — Нужно послать нарочного и написать повестку на гербовой бумаге.

Ничта Важан не переживал и не боялся встречи с судьей Йеленом, он хотел ее. Он хотел немедленно оставить занятия и поехать к нему в дом. Он хотел удостовериться в том, что ошибся, в том, что тонкая скрипичная струна напрасно поет ему песню надежды. Но… Только один неинициированный мрачун мог с такой силой «толкнуть» Ничту Важана — Вечный Бродяга!

Из дневников Драго Достославлена

25 ноября 79 года до н. э.с. Исподний мир

Это только сперва мороз приятно холодил обожженные руки — потом он грыз пальцы немыслимой стужей; тонкими змейками просочился под полушубок, успокоил, убаюкал, остудил хриплое неровное дыхание. Шустрый поземок скользил по голому льду реки, ветер тоненько насвистывал колыбельную и шуршал верхушками темных елей по обоим берегам: над лесом медленно поднимался смурый, короткий день, гасил блестящую черноту ночи, тяжелой снежной тучей обволакивал землю.

И снилось Зимичу лето, пыльный город Хстов и глухой стук копыт по мостовой. Яблоки в чужом саду и румяная дочка хозяев сада, убегавшая через забор вместе с ватагой веселых школяров, ее белые упругие икры под задравшейся юбкой, прикосновение девичьей груди к плечу — мягкой, словно пуховая подушка. Мимолетное прикосновение: Зимич поймал ее в объятья и тут же опустил на мостовую.

Сон качал его на волнах синей реки, и другая девушка нагибалась из лодки к воде, срывая кувшинки на длинных скользких стеблях, сплетала их в мокрый липкий венок и хохотала, брызгая в Зимича водой. Сон кружил голову знойными, сладкими сумерками и растекался малиновым закатом. И гладкие листья сирени, падавшие на подоконник, трогали лицо, когда он нагибался и протягивал руку дочке мясника, помогая влезть в его комнатушку через окно. Но гладкие листья сирени — единственное препятствие между влюбленными — становились колючими, словно проволока, и впивались в щеки. И ветер свистел, и ветки с облетевшими листьями били по лицу наотмашь. Во сне Зимич подумал: как странно, что он совсем не чувствует боли и не старается прикрыть лицо руками.

Зима и смурый день возвращались к нему медленно, через осень и дождь. Жесткий крупный наждак царапал скулы, и снова ветви хлестали по щекам — теперь потому что он бежал через лес: к зиме, к крутому берегу, к поземку на голом льду реки, к снежным тучам, упавшим на землю.

От резкой боли в носу Зимич раскрыл глаза. И увидел занесенную ладонь, которая тут же изо всей силы хлопнула его по лицу. Он не успел приподнять руку, чтобы закрыться от удара, но боли опять не почувствовал.

— Благодаренье духам… — Перед ним на коленях сидела деревенская девчонка, лет пятнадцати примерно. Волосы цвета спелой ржи выбились из-под ее платка, она размазала слезы отворотом рукава и утерла распухший красный нос.

— Откуда ты, прекрасная лесная дева? — слабым голосом спросил Зимич. На этом силы его иссякли и глаза закрылись.

— Дедааааа! — крикнула девчонка во все горло прямо у него над ухом. — Дедааааа!

Баня прогрелась не сразу. Зимич пребывал в полузабытьи и помнил только, как рычал от боли в отмороженных пальцах, когда они начали отходить. Лесная дева растирала его избитое тело жестким мочалом, но он не ощущал ни боли, ни трепета от прикосновений девичьих рук. С ее лба ручейками бежал пот и капал на голую грудь — совершенную, словно мраморное изваяние.

Потом горели щеки и бил озноб, и высокий человек с узким лицом подкидывал в печку дрова до тех пор, пока ее дверца не раскалилась докрасна. Его спасителям было жарко, а Зимич трясся от холода и стучал зубами.

— Никогда не растирай обмороженную кожу снегом, — человек с узким лицом говорил это лесной деве, намазывая щеки Зимича жирной мазью, — только шерстью.

И в мягкой постели, утопая в пуховой перине, с руками, укутанными в тугие повязки, он все равно не мог согреться: подтягивал одеяло к подбородку и ежился.

— Меня зовут Айда. Айда Очен. — Человек с узким лицом клал руку на плечо Зимича, словно хотел доверительной беседы.

— Так и зовут? Айда Очен? — Зимич думал, что это сон, и позабыл о вежливости.

— А что тебе не нравится? Чем это Айда Очен хуже, чем Стойко-сын-Зимич Горькомшинский из рода Огненной Лисицы?

— Странное какое-то имя. Не наше.