Поднятые до абсолюта (СИ) - Денисова Ольга - Страница 10

— Очень даже ваше. В нем нет ничего странного.

Это прозвучало как заклинание.

В маленькое окно шел тусклый серый свет уходящего зимнего дня.

Жар душным маревом колыхался над постелью и сдувал огонь свечи. Кружка с приторно-теплым питьем оставляла горький вкус во рту.

— Это ты в одиночку убил змея? — Лицо лесной девы расплывалось в горячей темноте светлым пятном.

Высокий человек с узким лицом стоял в дверях, плечом опираясь на косяк, и смотрел вперед пристальными, сощуренными глазами. Смотрел словно хищник, узревший долгожданную жертву.

Этот топор уже нельзя было назвать плотницким, его лезвие покрывали глубокие зазубрины, он годился только на рубку дров. И все же это был тяжелый плотницкий топор, а не легкий боевой. Откуда взялась сила размахивать им несколько часов подряд? Зимич с детства терпеть не мог змей, и, когда его товарищи отправлялись добывать змеиные шкурки, старался остаться дома. Он не боялся змеиных укусов, его не пугала смерть от яда, — ему казалось страшным само прикосновение длинного чешуйчатого тела. И когда это тело — невозможно огромное — захлестывало ноги, когда раздвоенные языки с отвратительными всхлипами тянулись к лицу, ему больше ничего не оставалось, как махать тяжелым плотницким топором.

Слово «змей», произнесенное лесной девой, судорогой сжало грудь и на несколько мгновений остановило дыхание.

Желтые молнии оставляли на щите глубокие обугленные ямы. И сквозь вершковый слой дерева жгли руку. Как хватило сил держать щит до самого конца?

Это был очень тяжелый щит, почти в рост Зимича, выдолбленный из цельного дубового ствола. Когда змей, готовясь к новому броску, взмывал в небо, бабы поливали дымившийся щит водой, делая его еще тяжелей. Снег вскипал там, куда били желтые молнии, облачками пара поднимался в воздух и инеем сыпался обратно на землю.

Душное марево жара над постелью мешалось с жаром дымящегося снега. Зимич снова опрокидывался на землю под ударом змеиного тела: щит выламывал руку, прижимал к земле и не давал дышать. Откуда брались силы подниматься на ноги? Запах змеиной крови выворачивал наизнанку нутро. Когти на перепончатых крыльях скользили по щиту и не могли вырвать его из рук.

Кожаные рукавицы прогорели насквозь. Каждая молния словно проходила сквозь тело, и Зимичу казалось, что в жилах вскипает кровь. Он размахивал топором в отчаянье: только чтобы змей не мог к нему прикоснуться! Так отмахиваются от роя пчел: беспорядочно, а главное — бессмысленно.

Он не мог убить змея! Это было невозможно!

Его не взяли на охоту: какой из Зимича охотник? Он даже не обиделся. В деревне не осталось ни одного взрослого мужчины, даже двенадцатилетние пацаны — и те ушли в лес. Бабы, детишки и старики…

Что и кому он хотел доказать?

Зимич рубил дрова на заднем дворе, когда увидел змея — на границе белого поля и мутного от мороза неба. Его увидели все и сразу: широкие перепончатые крылья накрыли низкое солнце, едва поднявшееся над зазубринами елового леса.

Зимич вышел ему навстречу с топором, зажатым в голой руке, в расстегнутом полушубке, с непокрытой головой. Издалека змей не казался таким огромным, как вблизи. Щит, политый водой, рукавицы и ушанку ему притащили детишки. Впрочем, и со щитом в рукавицах выглядел Зимич глупей некуда: на него шла трехголовая огнедышащая громадина и по законам природы должна была убить его одним ударом о землю.

Почему змей позволил себя победить?

Мутный пар, шедший от голой выжженной земли, забивал дыхательное горло. Зимич метался в объятьях мягкой жаркой перины и не сомневался, что кровь кипит у него в жилах из-за желтых молний, которыми плюются блестящие змеиные головы. И обугленную ладонь жжет раскаленная рукоять топора.

Тусклый свет в маленьком окне принес холод. Пропитанная потом перина тянула в себя тепло, словно камень. В печи уютно трещали дрова, но не согревали. Лесная дева забрала из-под Зимича сырую перину, постелила сухую и сменила на нем промокшую насквозь рубаху: ему казалось, что в доме мороз. Высокий человек с узким лицом размотал повязки у него на руках, и Зимич выл и вырывался, но лесная дева крепко прижимала его локти к постели. Густая жирная мазь зеленого цвета успокаивала боль: чистые повязки принесли облегчение и несколько часов спокойного сна.

— А ты знаешь, что тот, кто в одиночку убьет змея, сам станет змеем? — Голос лесной девы дрожал, как пламя свечи.

Кто же этого не знает? Зимич застонал и сбросил липкое от пота одеяло.

Кто же этого не знает? Он не успел даже отдышаться, он лежал без сил, без движения и втягивал в себя затхлый воздух в избе молоденькой вдовы, когда из леса вернулись охотники. Она трясла его и толкала, подымала за воротник, а он не мог шевелиться, потому что устал. Тот, кто в одиночку убил змея, должен быть убит сам, быстро, пока убить его легко… И молоденькая вдова пихала его в спину острыми кулачками, на ходу надевая на него полушубок: она даже не успела перевязать ему руки.

И Зимич бежал через непролазный лес, увязая в снегу, обдирая полушубок колючими ветвями. Он слышал погоню, лай охотничьих собак, а иногда и треск факелов, так близко они к нему подбирались. Он не заметил, как погоня отстала. Он продолжал бежать — или думал, что бежит? — пока не скатился с крутого берега на лед реки. Несколько минут ждал, когда охотники настигнут его и убьют, но никто не спешил его убивать, только ветер насвистывал колыбельную песню… Они решили, что он умрет без их участия? Так бы и случилось, если бы не девчонка, обнаружившая его на рассвете…

11 декабря 79 года до н. э.с. Исподний мир

— Нееет, — Зимич отщипнул кусочек от каравая и запил его большим глотком вина, — дочку мясника я бросил раньше, еще до жены судебного писаря. Все случилось из-за дочки булочника!

— А, значит, была еще и жена писаря? — расхохотался хозяин. — Ну-ну!

— Тут я ничего не мог поделать: жена писаря сама повесилась мне на шею. Пока ее писарь торчал в суде, ей было совсем нечем заняться. Я не знал, как от нее избавиться! — Зимич был пьян и хохотал вместе с хозяином. За окном блестела ночь, молчаливая снежная ночь. В печи потрескивали догоравшие угли, чад лампы садился на ее стеклянный колпак, а вино в погребе хозяина не кончалось. Зимич успел привыкнуть к тому, что окна в доме закрыты стеклами в витых решетчатых оправах, а печь с плитой топится по-белому, совсем не так, как принято в Лесу. Привык к перинам из гусиного пуха — хотя не видел поблизости ни одного гуся, — привык к хорошей еде и сладкому питью.

И хозяин дома нисколько не напоминал неотесанных охотников; судя по речи, был человеком образованным, держал в сундуках книги и гнушался тяжелой работой. На вид ему было лет пятьдесят, не более, но лесная дева по имени Стёжка упорно называла его дедом.

Зимич пил и пил: за три года, что он прожил в Лесу, вина он не пробовал ни разу, только мед и пиво. Он боялся трезветь, боялся вспоминать, как и почему попал сюда, не хотел думать, что его ждет. И мурашки бежали у него по телу, когда он вспоминал, что хозяина зовут Айда Очен.

— Пойдем-ка на воздух, — хозяин поднялся из-за стола. Глаза его — веселые, с хитринкой — смотрели на Зимича ласково, едва ли не с любовью.

Зимич кивнул и встал, но закачался и схватился за плечо хозяина. Руки в чистых повязках еще болели, напоминая о бое со змеем. Если бы не ожоги на ладонях, Зимич бы думал, что бой со змеем приснился ему в кошмаре.

— Ничего, ничего, — усмехнулся хозяин, — сейчас. На морозе хмель проветрится.

Он едва не волоком вытащил Зимича на низкое крыльцо: тот запинался, путался в собственных ногах и все время терял равновесие.

Тишина зимнего леса оглушала. В деревне никогда не было такой тишины, даже глухой полночью: лаяли собаки. И если в окнах не горело ни одного огонька, все равно: за крепкими стенами из толстых бревен спали люди. Невозможно представить себе пустоту и безмолвие там, где спят люди.