Улей 2 (СИ) - Тодорова Елена - Страница 47

— Посмотри на это тело. Как ты можешь его не помнить? — выплескивает недоумение Захарченко, с набитым ртом.

— Классный, правда. Зачет моему вкусу в прошлой жизни. Но хоть убей: впервые вижу.

— Ты хотела отдать ему свою девственность с пятнадцати лет!

— Фу! — присматривается. — Надеюсь, я не была той дурочкой, которая пишет кумиру письма и лайкает все его фотки, оставляя под ними глупые щенячьи морды.

— Хуже! Ты облизывала каждую новую фотографию в его инстаграме, — дурачится рыжеволосая.

— Фу! Три раза, — толкает Дашку в бок. — У меня аж дрожь по спине пошла, и в пот махом бросило, — обмахивает лицо пустым бумажным пакетом из-под круассанов. — Сама, небось, преследуешь его в социальных сетях… И в грязных снах видишь.

— Грешна, батюшка, — вздыхает томительно. — Я бы ему, не раздумывая, дала, — повторно вздыхает.

Ева потрясенно выпячивает глаза и начинает громко хохотать.

— Не могу поверить, что ты это сказала! Ты же одичалая пуританка и скромница.

— Скажешь тоже… К тому же Тристан очень достойный человек.

— Слишком… Чувствую, это его и погубит.

— Гляди, гляди, — закидывая горсть драже в рот, гундосит Захара малопонятным голосом. — Тебя когда-нибудь так целовали? Исаева? Тебя так целовали? — Ева молчит, не отрывает взгляда от экрана. — Как они дрожат! Как горят! У меня желудок бунтует просто от того, что я на это смотрю…

Ева мысленно перестает присутствовать. Думает о Титове.

«Исаева?»

Какая же она Исаева? Теперь нет. Никогда снова. Никогда.

— Целовали, — отвечает на вопрос Захарченко.

Какой там желудок… Почва под ногами бунтует, когда Адам ее целует. Сотрясается земля.

— Она не боится лишиться невинности? В те времена, в ее положении, до брака, с таким-то отцом… Как любить нужно, чтобы так… Насколько отчаянный поступок! Я бы не смогла. А ты? Ева?

— Не знаю.

— Смогла бы, — убежденно. — Ты бы точно смогла. Ты бы, сто процентов, это сделала.

— Я бы уплыла вместе с ним. Никакое чувство долга и ответственности меня бы не остановило. Ничего.

— И тебе не было бы страшно?

— Есть люди, за которых умереть не страшно.

Дашка перестает жевать, замирая. Смотрит на Еву, как на диковинку, удивляясь тому, какой она стала.

— Я — трусиха, — бормочет рыжеволосая, соединяя руки на подтянутых к подбородку коленках. — Блин, я бы даже не попыталась.

— Блин, — в торит Ева. — Ты просто еще не понимаешь, что они испытывают.

— Ну, наверное… — неохотно соглашается. Задерживает на подруге взгляд. Улыбается. — Ты всегда выбирала драматические фильмы и книги, самурайша.

— Что-что? Как ты меня назвала?

— Самурайша. Самурай. Иногда я тебя так называла. Еще в детстве.

— О-о-о, нет!

— Представляешь, сама забыла. Вдруг слетело с языка.

— Женщина-самурай именуется как-то по-другому.

— Какая разница? Не в том суть, чтобы выражаться правильно.

— Ну, как бы, сто процентов.

После «Тристана и Изольды», слегка притихшие и расстроенные из-за финала, девушки решают разбавить тоску веселой комедией.

— Эта высокомерная индюшка сильно напоминает мне тебя, — бормочет Захара, с треском откусывая кусок от яркого леденца на длинной палочке.

Ева смеется, вспоминая, что «индюшка» — замена, которую использует Дашка оскорбительному «сучка». Хотя в современном обществе последнее почти комплимент, а первое более оскорбительно.

— Улыбается гаденько… — подхватывает.

— Плюется ядом…

— Смотрит свысока…

— Речь поставленная, местами — артефакт…

— Предложения каверзные, вопросы провокационные…

— Не спи с ней, парень. «После» она откусит тебе голову, как самка богомола.

— Точно. Чтобы не «свистел» о произошедшем всем подряд.

Через пару минут.

— Да, он тоже гад. Хвастун. Спи с ним, милая. Наслаждайся.

— И голову не забудь откусить.

На мгновение замолкают, следя за происходящим на экране.

— О, нет, — стонет сквозь смех Захарченко.

— Она взялась не за ту голову. Что ж, тоже неплохо…

— Я всегда думала, что индюшки не делают «это».

— Минет?

— Ужас, Исаева! Не произноси этого вслух. Звучит мерзковато, — лепечет красная, как рак, Дашка.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Грязненько, — выпаливает Ева, понижая тон.

— Гаденько.

— Закрой глаза, Пресвятая Дарья, — перекрывает подруге видимость ладонью.

— Нет уж! Уберись, Исаева! Я все равно хочу посмотреть.

— Дурочка! Кошмары будут сниться. Монстр выползет из-под кровати…

— О-о-о, — запинается рыжая, отлепив Евину руку.

— Похоже, он решил отплатить нашей стерве той же монетой, раз она пощадила его дружка.

— Ты хотела сказать, приласкала? Это уже не похоже на соперничество? Они обсасывают друг друга!

— Она точно не собирается откусывать ему… голову.

— Фу-фу, что это был за звук там? Он не сожрет ее? Мне что-то перехотелось леденец, — бормочет Дашка.

Ева смеется, пока подруга пилит ее внимательным взглядом.

— Вы с Титовым так делаете?

— Что? — смех резко обрывается. — Отстань! Смотри лучше фильм.

— Все-так делают, что ли? — едва ли не обиженно.

— Я не собираюсь обсуждать это с тобой.

— Не прикасайся ко мне, — то ли в шутку, то ли всерьез требует рыжеволосая.

Еве пришлось поймать Захару за руку, чтобы она не упала на спину.

— Стой, дурочка!

— Нет-нет!

— Да-да! Не двигайся! Я не знаю, делали ли мы что-то подобное. Но, — понизив голос. — Честно говоря, я не вижу в этом ничего сверхужасного.

Глаза подруги сужаются.

— С этих мыслей все и начинается. Угу, — авторитетно.

Отчаянно покраснев, Ева осознает то, что обычно случалось наоборот: она смущала Дашку.

— Да тебя накрыло с головой! — с благоговением выдыхает та. — Ничего не говори! Стоп, — смеется, а потом заявляет полушутя-полусерьезно: — После этого, с сегодняшнего дня, Титов официально — мой кумир.

— Умолкни уже, ненормальная, — шикает, но не может не хихикать на пару с Захарой, чувствуя необычайную легкость внутри себя. — Молчи! Терентий Дмитриевич дома. Не хватало, чтобы он услышал все эти глупости.

— Думаю, поздняк метаться, самурайша… Сдали мы тебя с потрохами, — уклоняясь, вопит: — Ева втрескалась в Адама!

— Замолчи!

— Ева обожает Адама! Ева обожает обожать Адама! Ева люби…

— Придушу тебя… Чес слово!

— Нет-нет… только не щекотка… это запрещенный прием…

— Сама виновата!

— Я раскаиваюсь…

— Поздно… — визжит, когда Дашка, вильнув в сторону, щекочет ее под ребрами.

— Исключительно в целях защиты.

— Я запомню!

Хохот девушек становится таким громким, что заглушает слова, которые и без того трудно разобрать из-за эмоций, с которыми они сказаны.

— Боже… — выдыхает рыжеволосая многим позже.

— Иди ты нафиг, Захара. У меня от тебя скулы болят. И живот. Вся деревянная от мышечного напряжения.

Дашка перемещается, устраиваясь напротив Евы.

— Есть такая метода. Ты ее любила… Расслабляющее дыхание. Вдыхай и считай, — набирает полную грудь воздуха и медленно выдыхает.

Ева повторяет два полноценных вдоха-выдоха, а на третьем прыскает смехом.

— Твои щеки! Захара, ты похожа на Кузю.

— Какого еще Кузю? — по инерции хихикает Дашка.

— Изумрудный мой! Яхонтовый, — искажая голос, скрежещет Исаева, как баба Яга, хватая подругу за плечи. — Крендельков покушал, отведай пирожков…

— А ну, изба, стой! — быстро включается Захара. — Ать-два! Зарывайся!

— Самоварчик у нас новенький, ложечки серебряные, прянички сахарные. Догоним, чай пить будем! — клацает зубами у лица подруги.

Дашка, не удержав серьезного выражения на лице, прыскает и хохочет, отодвигаясь и падая на спину.

— Не кукожься так, бабушка.

— Страшно?

— Нет. Переживаю, чтобы у тебя преждевременные морщины от этого не появились.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Ой, все! Перестань. У меня реально живот болит. Будто я сейчас рожу бегемота… — заваливается рядом с Захарой на пол.