Улей 2 (СИ) - Тодорова Елена - Страница 41

— Захара! Моя Захара! Девочка с огненными волосами… Я помню тебя! Я помню, что ты любишь черничные маффины и лимонную панна котту. Я много чего о тебе помню… Так много! Может быть, все.

— Да… Боже, — Дашка плачет, шумно всхлипывая и мало заботясь о расплывающемся макияже. — Я так скучала…

— Но почему ты не приходила раньше?

Они обе знают, почему. Они обе знают правду.

— Гипс только позавчера сняли, — простодушно врёт Захара.

Размыкая руки, девушки встречаются глазами и смеются.

— Ты надела розовое платье? Не хочу тебя расстраивать, но ты никогда не любила этот цвет, — краснея, информирует подругу Дашка.

Исаева машинально оглядывает лиф ярко-малинового платья.

— Я не думала об этом. Не помнила.

— Это моя оплошность, — сконфуженно подает голос Диана. — Я решила, что он идеален для Евы.

— Все нормально. Мне, вроде как, все равно, что носить.

— Ого! Заявление года!

— Ну, правда, какая разница?

— Мне не терпится узнать, насколько изменились другие твои принципы. Как насчет Олега Винника[1]?

Лицо Евы становится задумчивым. И следом смущенным, потому что она помнит, кто он такой.

— Думаю, нет, — и тут же более уверенно: — Точно нет.

— Кое-что все-таки не меняется, — смеется Захарченко. — «Тристан и Изольда»?

— Э-э-э… ты спрашиваешь меня, как я отношусь к легенде?

— К фильму. Ты его обожала. Пф-ф… Но ненавидела слово, которое я использовала.

— Обожание?

— Ага, ты сложная натура.

— Не помню ничего такого.

— Правда? Неужели у тебя не возникает никакой визуализации, когда я произношу «Тристан»?

— Нет.

— Не может быть. Мускулистый красавчик с проникновенными карими глазами.

— Нет, — неловко оглядываясь на родню Титова, шепчет практически раздраженно.

Что-то ей подсказывает: Дашка смущает ее намеренно.

К облегчению Евы, Титовы расходятся, чтобы дать им некоторое уединение.

— Знаешь, это должно быть даже интересно повторно узнавать какие-то вещи, — подхватывая под руку, Захара тянет ее к окну. — Например, ты можешь посмотреть любимый фильм или прочесть любимую книгу и испытать заново все эмоции.

— Наверное, — сглатывая, соглашается Ева. — Но меня немного пугает то, что эти эмоции могут быть другими. Понимаешь? Я могу даже не осознавать это.

Пока девушки устраиваются на диване, продолжая свою болтовня, Адам кивком подзывает мать.

[1]Олег Винник — украинский исполнитель, композитор, автор песен.

Глава 40

В отцовском кабинете смотрит на часы, прежде чем сказать:

— У тебя двадцать минут. Время пошло.

Марине, естественно, не нравится подход сына, но у нее нет права возмущаться.

— Адам, тринадцать лет я сожалею о том, что оставила тебя, — задыхаясь, произносит она то, что всегда хотела сказать. — Господи…

И замолкает.

Когда готовишься к главнейшему диалогу своей жизни, педантично продумываешь каждое слово, которое собираешься сказать. Четко формулируешь мысли в предложения. Заучиваешь не нарочно, конечно, а потому что постоянно думаешь об одном и том же. Но, как только важный момент наступает, ты стоишь, позабыв все слова. Отчаяние перемешивается с пустотой в голове, пока ты пытаешься отыскать там нить разумных мыслей.

Тщетно.

Прикрывая веки, Марина Станиславовна тягостно вздыхает. Начинает говорить то, что приходит не по плану.

— Мне едва исполнилось семнадцать, когда я встретила твоего отца. Влюбилась сходу, с первого взгляда… Боже, я была без ума от Руслана! Вот прямо до крайности. Либо с ним, либо ни с кем! Он примерно на полгода старше меня был и, естественно, не собирался тогда заводить никаких серьезных отношений. Однажды я просто подвернулась под руку. Заглядывала в рот, искала одобрения… — вздыхая, нервно прижимает руку к дрожащим губам. — Стечение обстоятельств.

Адам и сам с трудом дышит, зачем-то принимая ее слова слишком близко к сердцу. Хочет отвернуться, но не может отвести от матери глаз. Вдохнуть не может. Словно какая-то кость стала поперек груди — и ни туда, ни сюда.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Естественно, когда я забеременела, он и слушать меня не хотел. Сказал, что это только мои проблемы.

Челюсти Адама со скрежетом сжимаются.

— А я как дурочка бегала то к нему, то к матери его… Плакала, умоляла, угрожала, — отчаянно краснеет, озвучивая насколько жалким было ее поведение. И, словно впервые взглянув на себя со стороны, испытывает стыд и сильнейшую неловкость. — Толку никакого не было, а там уже и срок приличный… Если сначала я была только напугана, то позже — морально разбита. Днями не вставала с кровати. Жить не хотелось… А потом слухи о моем интересном положении дошли до Терентия. Я не ожидала, что он как-то отреагирует, так как слышала, что они с Русланом практически не общаются. Но он стал ходить ко мне день через день. Приносил продукты и вещи, давал деньги. Заставлял есть, выходить на улицу… Не то чтобы я искала легкой жизни, но когда он вдруг сказал, что женится на мне и воспитает тебя, как родного, почему-то согласилась, — замолкает, прислушиваясь к собственным мыслям, и Адам осознает, что буквально ловит каждое ее слово. — Доверяла, наверное. Инстинктивно искала поддержки и защиты. Но во взрослой жизни все оказалось намного труднее, чем я рассчитывала. Когда ты родился, я окончательно не в себе стала. Раздражалась по пустякам, грустила, плакала… Уход за ребенком был положен исключительно на Терентия. Он дал тебе имя. И он укачивал ночами на руках, когда тебя что-то беспокоило. Именно он следил, чтобы ты поел вовремя. По часам носил тебя ко мне на кормление. Я… просто делала, как Терентий говорил. Ему приходилось нянчиться со мной, как с больной. А я смотрела на него и вдобавок ко всему еще и злилась, что он такой идеальный, а я — нет.

Это как раз очень знакомо самому Адаму. Вместо того, чтобы принимать отца таким, он постоянно искал в нем недостатки. Называл рохлей и слабаком. Умышленно оскорблял. Выводил на эмоции, рассчитывая на злость, грубые слова и постыдные поступки.

И ничего.

Слушая мать, ко всем запутанным чувствам, которые вызывает в нем она, Титов ощущает еще и то, как накатывает свежая волна горького раскаяния за свое поведение перед отцом.

— Тянулись месяцы, а потом как-то год пролетел… Я отошла. Жизнь стабилизировалась. Я думала, что перестрадала. Стала радоваться тому, что ты растешь крепким и здоровым ребенком, — улыбается, мысленно возвращаясь в те времена. — Мне так нравилось ловить на тебе восхищенные взгляды чужих людей. Нравилось, что среди сверстников ты самый активный, самый быстрый, самый смелый… Самый лучший, — в глазах матери появляется что-то такое, из-за чего Адаму сложно выдержать ее взгляд.

Чёрт возьми! Это то самое чувство, из-за которого смеялась и плакала Ева. Но, бл*дь, сейчас оно не важно. Для Адама оно не имеет значения. Но почему же его сердце колотится настолько сильно, что, кажется, вот-вот сломает ребра?

Он не собирается «это» принимать!

— Я так гордилась, что ты мой. Понимаешь, несмотря ни на что, я любила тебя.

«Отлично».

«Это ожидаемо».

«Она должна была это сказать».

«С ее стороны это самый лучший аргумент».

«Она не могла его не использовать».

— Казалось, прошло время грусти и глупостей, — мать делает паузу, и он буквально чувствует, как начинается самая болезненная часть ее исповеди. — Исчезновение Руслана по-новой сотрясло нашу семью. Перевернуло все с ног на голову. Я снова впала в отчаяние. Ходила, как в тумане… Его искали четырнадцать дней. Полиция, волонтеры, наемные люди, — сглатывает. — Безрезультатно. Никого не будут искать вечно. Но… В общем, поиски свернули. А мне снова — каждый день в тягость… И в один ужасный момент, — вздыхает, — я решила, что этот город разрушает меня. Слишком много мест, хранивших воспоминания.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Их взгляды встречаются, и Адам неожиданно едва сдерживается от того, чтобы не обнять мать. Если бы она только не выглядела такой глубоко несчастной.