Хроноагент - Добряков Владимир Александрович - Страница 39

Гучкин молча кивает. На Ольгу жалко смотреть: она вот-вот расплачется.

— Эх! — машет рукой Сергей и выбегает из землянки. Мы молчим. Никак не укладывается в голове, что Володи Волкова больше нет. Почему-то все считали его бессмертным. По моей ноге, цепляясь коготками, взбирается на колени пушистый комочек.

“Вот ты и осиротел второй раз”, — думаю я, машинально поглаживая котенка. А тот тычется лбом в ладонь и тихонько урчит.

В землянку входят Лосев, Федоров и Жучков.

— Николаев сказал нам, что Волков скончался. Это правда? — спрашивает Лосев.

— К сожалению, правда. Горькая, но правда, — отвечает Гучкин.

Снова воцаряется молчание, командиры снимают пилотки и стоят, опустив головы. Гучкин нарушает молчание:

— Простите нас, если сможете. Мы не сумели спасти его. Я не оправдываюсь, но должен сказать: мы с Ольгой Ивановной сделали все, что было в наших силах. Бывают такие ранения, которые уже не вылечить. То, что он сумел посадить самолет и прожил еще полтора часа, говорит только о том, какой необычайно сильный и жизнеспособный был у него организм. Многим хватило бы и половины того, что получил он.

Мы снова молчим, начинаем осмысливать тот факт, что никогда уже комэск не поднимет в небо свой “Як” и не поведет за собой эскадрилью. В землянку заходят Сергей и Крошкин. Они выкладывают на стол хлеб, вареную картошку, соленые огурцы, лук, селедку и сало. Крошкин по-хозяйски быстро режет все на куски. Сергей разливает спирт по кружкам. Одну он ставит отдельно, накрыв куском хлеба.

Лосев берет кружку.

— Вот, “сохатые”, и нет вашего комэска, нет лучшего аса нашей дивизии. Подло, не по-солдатски ударили его, ударили тогда, когда у пилота и голова, и руки заняты одним: последними метрами перед землей. Они не смогли одолеть его в открытом бою и никогда бы не одолели. Мастерством не превзошли, превзошли коварством. Они убили его, но не победили. Он так и ушел от нас, ничем не омрачив свою славу непобедимого аса. Вечная ему память!

Мы молча выпиваем. Закусив, комиссар делает знак разлить по второй.

— Ты, командир, ошибся. Волков от нас не ушел. Пока жив хоть один летчик нашего полка, Волков будет жить вместе с ним. Его боевое искусство, его опыт — в каждом из нас. И пока поднимается в небо хотя бы один “сохатый”, Волков летит вместе с ним. Давайте выпьем за эту память!

Такие слова ни у кого не вызывают возражений. Комиссар высказал то, что думали все, думали, но не могли выразить словами. А Федоров, выпив спирт, продолжает:

— Завтра мы с боевыми почестями похороним нашего друга. В таких случаях говорят: отдать последний долг. Это тоже неправильно. Пока живет и летает тот подлец, который коварно убил его, мы в неоплатном долгу. Месть! Вот наш священный и последний долг перед Владимиром Волковым. Кто возьмется отыскать и покарать убийцу?

— Я прошу доверить эту честь мне и Николаеву, — говорю я.

— А справитесь? Этого “Нибелунга” поймать непросто, а одолеть тем более.

— Насчет того, как поймать, у Сергея уже есть соображения. Ну а одолеть… Одолеем. Опять же Волков сам с нами будет, как вы сказали.

— Что, командир? Я думаю, они справятся, — говорит Федоров. — Завтра утром доложите нам свои соображения, а пока выпьем за месть!

Выпив, я беру гитару.

— Всю войну под завязку я все к дому тянулся, но хотя горячился, воевал делово…

Все внимательно слушают, глядя на меня, а я пою песню, как реквием по павшему товарищу:

— Он был проще, добрее, ну а мне повезло…

Он кричал напоследок, в самолете сгорая:

“Ты живи! Ты дотянешь!” —

Доносилось сквозь гул.

Мы летали под богом, возле самого рая.

Он поднялся чуть выше и сел там,

ну а я до земли дотянул…

Суровые лица летчиков слабо освещены коптилками. Их блики мерцают на глазах, заблестевших почти у всех. А я продолжаю:

— Я кругом и навечно виноват перед теми,

с кем сегодня встречаться я почел бы за честь…

Рустам Мараджабов не выдерживает и роняет голову на стол, а я завершаю реквием:

— Кто-то скупо и четко

отсчитал нам часы

нашей жизни короткой,

как бетон полосы.

И на ней кто разбился,

кто взлетел навсегда.

Ну а я приземлился,

вот какая беда.

Звучит и затихает последний аккорд, но еще долго в землянке стоит тишина.

Снова трогаю струны:

— Как призывный набат прозвучали в ночи тяжело шаги…

Тревожные аккорды и горячие слова заставляют всех встрепенуться.

— Только вот в этих скачках теряем мы лучших товарищей, на скаку не заметив, что рядом товарищей нет!

Я вижу, как у Сергея сжимаются кулаки, как у Ольги текут по щекам слезы, и продолжаю:

— И когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется,

и когда наши кони устанут под нами скакать,

и когда наши девочки сменят шинели на платьица,

не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять!

Этой песней-клятвой заканчивается наша тризна. Мы выпиваем еще по одной и идем проводить Ольгу с Гучкиным.

— Не казни себя, — успокаиваю я Ольгу. — Всему есть предел, вашим возможностям — тоже.

— Все равно, Андрей, я чувствую себя виноватой.

— Не говори глупостей, Оля. Никто тебя не винит. Это война. На войне бывает всякое, только чудес не бывает.

Волкова мы хороним на краю аэродрома. Старшина Шмелев откуда-то привез обломок мраморной плиты. На плите Мидодашвили вырубил надпись, а над плитой мы установили трехлопастной винт от “Яка”.

Отгремел залп прощального салюта, мы снова приступаем к боевой работе, но уже без Володи Волкова.

Глава 16

Возвращаясь с заданий, мы с Сергеем всякий раз, еще над линией фронта, отделяемся от эскадрильи и издалека, разных сторон заходим к аэродрому над проклятыми балками. Но дни идут, а двадцать второй “Нибелунг”, сделав свое черное дело, больше не появляется. Но мы упорно, из полета в полет, повторяем свой маневр.

— Не может быть, чтобы он отказался от этой уловки и не применил ее еще раз, коль скоро она принесла ему успех, — убежденно говорит Сергей. — Рано или поздно он появится.

— Лучше бы рано, — говорю я, — а то как бы не пришлось нам оставить и этот аэродром.

На земле немцы медленно, истекая кровью, неся огромные потери, взламывают один наш оборонительный рубеж за другим. И хотя уже ясно, что они выдыхаются, но их численное преимущество, особенно в танках, дает о себе знать.

Линия фронта хоть и медленно, но неотвратимо приближается к нам.

Сентябрь кончился, идет уже октябрь. Втянувшись в круговерть войны, я совсем забываю, для чего я здесь. Голос, прозвучавший в моем сознании на рассвете 7 октября, был как гром из осенней тучи.

— Андрэй! Вы слышите меня?

Я ошеломлен и отвечаю не сразу:

— Да, слышу.

— То, о чем мы с вами говорили пять месяцев назад в Москве, произойдет 11-го числа, то есть через четыре дня. Вы готовы?

— Да.

— Желаю вам удачи. От вас зависят судьбы многих тысяч людей и исход войны. Помните об этом!

— Я помню. Постараюсь сделать все, что смогу.

— Я верю в вас, вы справитесь. Еще раз желаю удачи.

Вот оно, то, ради чего я здесь. Через четыре дня мне предстоит сразиться одному с десятком “мессеров”. Чем это кончится для меня, бог весть. Хотя Голос и говорил, что мне ничего не грозит, но в это слабо верится. Десять “мессеров” не десять куропаток. Это десять мощных истребителей, десять опытных вояк и десять пушек. Ладно, если так настраиваться, то лучше за дело не браться. Назвался груздем… Двум смертям не бывать!

Иду в штабную землянку, взглянуть на карту фронта. Он вытянулся напряженной дугой от Кирова через Рославль, Мстиславль, Горки, Дубровно, Лиозно и Демидов. За последние два дня немцы не продвинулись ни на шаг. Кто-то уже считает, что это окончательно. Я тоже начал было так думать, но теперь мне становится все ясно. Они не выдохлись. Они ждут, когда Гудериан развернет свою танковую группу и ударит по нашим тылам отсекающим ударом с юга. Тогда они перейдут в наступление, Смоленск падет, и путь на Москву будет открыт. Огромные массы наших войск, сосредоточенные под Смоленском, а это четыре армии, окажутся в котле.