Ретро-Детектив-3. Компиляция. Книги 1-12 (СИ) - Полонский Виктор - Страница 387

И тот, не выдержав острого взгляда, признался:

— Да, был грех. К Митьке ходил чаевничать.

— Вот! В этот момент надпись и появилась. Вы, кстати, ее не трогайте. Полиция может заинтересоваться.

— Понятное дело. — Он почесал за ухом и спросил: — А что, ежели ее раньше нацарапали?

Статский советник покачал головой:

— Никак невозможно. Второго дня метель была. Ветер с Невы дул — как раз на стену мело. Днем солнышко выглянуло. Снег смыл бы все. Или потеки бы остались, на худой конец. А тут, как видите, будто недавно выводили.

— Так, может, шуткует кто?

— Может… — Ардашев вынул жестяную коробку, положил в рот леденец и, не прощаясь, направился к ожидавшему его таксомотору.

7

Порванная цепь

Фаина Мелентьевна Вяземская — миловидная дама тридцати шести лет — после смерти мужа зажила счастливой, насыщенной удовольствиями жизнью. Нельзя сказать, что до этого она была несчастна, нет. Просто раньше ей приходилось приноравливаться к обстоятельствам, зависящим от ее благоверного, то есть подстраиваться под его желания. Теперь же она могла вести себя так, как ей хотелось, и посвящать себя любым, пусть даже самым экстравагантным занятиям, не ожидая колких насмешек со стороны супружника. И вот тут вдову закрутило в водовороте страстей и понесло по бурному течению мимолетных романов и новых знакомств.

Детей у Фаины Мелентьевны не было, а от покойного главы семьи ей достался солидный счет в банке «Лионский Кредит» и ателье на Измайловском проспекте под названием «Мадам Дюклэ».

Этот пошивочный магазин господин Вяземский купил за два года до своей кончины, чтобы отвлечь жену от занятий спиритизмом. Вывеску он нашел весьма удачной и потому не стал менять. Прежний хозяин был тоже русский и к французской фамилии имел точно такое же отношение, как Иван Грозный к Наполеону Бонапарту.

Без лишней натяжки можно было сказать, что стройная брюнетка, утянутая корсетом до одиннадцати вершков и носившая декольте с Галерную гавань, ловила на себе жадные и липкие взгляды мужчин, чувствуя себя барышней на выданье почти точно так же, как и семнадцать лет назад. Правда, с предложением руки и сердца многочисленные и разновозрастные воздыхатели не торопились, за исключением одного коллежского секретаря, служащего в Мещанской Управе, да ветеринарного врача при товарной станции Варшавской железной дороги (встречи с ними она посчитала досадной ошибкой и вскоре забыла об их существовании).

Работа сама помогала ей обретать поклонников. Почти все ухажеры впервые знакомились с очаровательной хозяйкой здесь, в ателье, придя заказать что-либо из одежды. Если, по мнению приемщицы Пелагеи — племянницы хозяйки, — посетитель был достоин внимания Фаины Мелентьевны, то улыбчивая барышня тут же извещала об этом тетушку, которая появлялась с образцами тканей. А дальше все зависело от желания самой госпожи Вяземской.

Изредка романы вдове надоедали. И тогда она оставалась дома. Спала до обеда, а потом, купив букет темных бархатных роз, ехала на Волковское кладбище, к мужу. Его могила находилась неподалеку от церкви Успения Пресвятой Богородицы. У серого холодного камня она оставляла цветы и оправдывалась мысленно перед памятью почившего тем, что при его жизни она ему никогда не изменяла (ну, или почти никогда — какая разница! ведь он и сам наверняка не был святошей).

Воротившись домой на Гороховую, ей вновь хотелось развеяться, чтобы смахнуть с души кладбищенский холод и неприятное, изъедающее изнутри, сознание вины за отнюдь не безупречное поведение в обществе, о котором уже ходили слухи далеко не пуританского свойства. И потому, особенно в последнее время, она обзванивала не всех подряд, как раньше, а лишь только самых преданных друзей, приглашая к себе на журфиксы.

Гвоздем вечера для многих считался спиритический сеанс. Гости, как правило, съезжались к восьми. Все они были люди важные и чрезвычайно занятые. Визиты к Вяземской помогали им хоть ненадолго отвлечься от дел.

Роль медиума выполнял весьма значительный человек — управляющий канцелярией Министерства земледелия, действительный статский советник, камергер двора Его Императорского Величества Эразм Львович Чертоногов.

По иронии судьбы его фамилия соответствовала увлечению: он вызывал всевозможных духов и заодно — дьявола. Подтянутый темноволосый господин сорока пяти лет с короткими, стриженными треугольником усами и бритым подбородком, судя по явной симпатии со стороны хозяйки, пользовался успехом у женщин. Очень редко с правильного лица сходила маска легкой грусти. Все время казалось, что он над чем-то размышляет. Так, собственно, и было. Эразм Львович слыл стихотворцем. Его опусы даже печатали в «Ниве», правда, под псевдонимом. А под собственным именем он помещал весьма неплохие переводы Омара Хайяма. Собравшиеся с большим удовольствием слушали рубаи великого поэта, мыслителя и философа, которые декламировал статский генерал. Время от времени в руках темноволосого красавца мелькала миниатюрная книжечка с золотым срезом. В нее он старательно заносил карандашом пришедшие на ум строчки.

Чертоногов почти всегда приезжал с женой, носившей редкое имя Виринея. Дочь недавно умершего промышленника Нила Зуева происходила из староверов. Супруга, будучи на десять лет старше своего мужа, утратила былую красоту. Возраст нельзя было скрыть. Он проступал, как вода на бумажной салфетке. Сверкающие бриллианты умопомрачительных колье уже не прятали вялую, будто жеваную шею, а скорее подчеркивали. И обильные румяны не напоминали розовощекую барышню, а придавали щекам неестественные, какие-то кукольные оттенки. Но Виринея Ниловна, судя по ее высокомерному виду, самонадеянно мнила себя если не первой столичной красавицей, то второй. Поговаривали, что она делала подтяжки лица. Во время одной из операций она потеряла сознание и ее долго не могли привести в чувство. Кстати, одна из ее «драгоценных побрякушек», как называл украшения супруг, была изготовлена в ювелирной мастерской Семена Натановича Шмулевича — еще одного завсегдатая госпожи Вяземской.

Этот человек был даровит во многих областях. Кроме создания драгоценных шедевров, он неплохо рисовал, переводил с древнегреческого Софокла и Еврипида (что сближало его с Эразмом Львовичем), прекрасно играл на фортепьяно и был не прочь поучаствовать в общении с духами. Увлечений — множество, но страсть имелась только одна — женщины. Причем нравились всякие: молоденькие, дамы в возрасте, брюнетки, блондинки, образованные и безграмотные, стройные и полные. В каждой особе женского пола этот сердцеед находил свою «жемчужинку». Он любил всех. Но сам ферлакур приятной внешностью не отличался: роста малого, нос картошкой, в конце слегка приплюснутый, рот большой, толстогубый, как у клоуна, да еще и бородавка на правой щеке, точно муха, а усы редкие, полубубликом, вниз свисающие. Зато шевелюра кучерявая, шапкой, как у модного поэта Блока. Вокруг «сияющей» — именно так он переводил с греческого языка имя хозяйки квартиры на Гороховой — ювелир кружился волчком, но Фаина Мелентьевна не могла переступить через себя и поддаться его ухаживаниям. Уж слишком нескладным и несуразным любовником он ей казался. Ну как с таким пойдешь в постель? Все равно что с карликом или гномом. Но драгоценными подарками не брезговала, ручку целовать дозволяла и стоически переносила бесцеремонные разглядывания Шмулевичем ее декольте. Все сулила любовь, тешила надеждой, но не торопилась свои обещания выполнять.

Нельзя не упомянуть и Мориса Гюстена — за глаза его звали французом, — хозяина галантерейного магазина «Парижский свет». Давний торговый партнер «Мадам Дюклэ» был одинок и потому с удовольствием проводил время в гостях на Гороховой. Он, как настоящий друг, мог прилететь к Фаине по первому звонку, осыпать ее цветами и встретить в ее спальне первые солнечные лучи. И такое было не раз и даже не два, а вот теперь стало редкостью. Она звонила ему лишь для того, чтобы он составил компанию либо для игры в винт либо замкнул цепь во время спиритического сеанса. И не больше. И от этого месье Гюстен чувствовал себя старым ненужным котом, выброшенным очаровательной вдовой на помойку. Наверное, именно обида подвигла его на уговоры Анечки Извозовой перейти к нему. Так и ведь и жалованье пообещал — о-го-го! — пять червонцев. «Да и модисточка — не отнять! — точно румяная молочная пенка! Слюньки так и текут! На зависть Фаине я бы сделал ее своей содержанкой», — думал во время последней встречи с белошвейкой Морис Гюстен. «А тут — такое горе! Девочку ослепили и сделали из нее калеку, говорящее животное, всецело зависящее от воли других людей, обреченное толстеть от недостатка движения и лить слезы», — говаривал он, узнав о недавнем нападении на портниху. «А кстати, плачут ли слепые?» — с содроганием задавался вопросом француз.