Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина - Страница 42

— Ну и куда это вы сбегаете, позвольте полюбопытствовать? — нависнув над ней, с некоторой издевкой в голосе и все так же по-немецки спросил он. — Не узнали, что ли?

— Перестаньте, пожалуйста, — пробормотала она уже по-французски, с жутким акцентом, но явно стараясь, торопливо оглянулась по сторонам, не слышит ли кто, и подняла на него глаза — огромные правильные арийские глазища. — Вас — я узнала.

— Славно выглядите! Французский воздух лучше германского, верно?

— Воздух свободы, господин офицер, — прозвучало почти неслышно.

— Как поживает ваш муж?

— Спасибо, Ноэль вполне здоров и, я думаю, будет рад повидать вас.

— Это прекрасно! — обрадовался Юбер и тут же припечатал ее насмешливым: — Но я спрашивал о герре Леманне. Как он? Есть о нем вести?

Кажется, даже зрачки у нее расширились от одного его вопроса, затопив чернотой густую, глубокую бирюзу взгляда. А свободная от пакета с выпечкой рука вдруг нервно дернулась и легла на живот. И только тогда он заметил, понял. И то, что она немного поправилась, и то, почему светилась — это не кожа светилась, это Грета светилась.

И все, что он мог сделать в таких обстоятельствах, это заставить себя мальчишески рассмеяться и притвориться, что шутка его удалась. Впрочем, и правда ведь — шутка. Даже несмотря на то, что она всегда, с самого начала выводила его из себя присущими ей одной упрямым противлением его желаниям и обреченным смирением перед обстоятельствами.

— Да бросьте, Маргарита! — выдохнул Юбер. — Решили, что потащу вас в каталажку? После всего, что мы провернули?

— Нет, — шевельнула Грета губами, вся натянутая, будто зазвенит, если тронуть.

— К черту! За столько времени могли бы понять, что шуму от меня много, но настоящей опасности для вас я не представляю.

— Ну отчего же? Я это знаю. Вы в Париже давно?

— Достаточно давно, чтобы вы утащили у меня из-под носа все бриоши. Я имел на них виды.

— Можете вернуться, она наверняка вынесет еще, — немного расслабившись, улыбнулась Грета.

— Нет уж, тут значительно интереснее. Как поживаете, Маргарита?

— А об этом, пожалуй, будет уместнее поговорить за чашкой кофе с вашими бриошами. Или даже за ужином, как вы думаете? Только его еще нужно приготовить.

— Я только что отобедал, но от кофе не откажусь. Если это не слишком затруднит.

— Нет… — она замолчала на мгновение, снова разглядывая его, куда внимательнее, чем в первые мгновения, а потом проговорила: — Но Ноэль ни за что не отпустит вас после одного лишь кофе.

На том они и порешили.

Уилсоны — Ноэль, Маргарита и их дочь Клэр без малого двух лет отроду, столь же правильное создание, как и ее мать, но на несколько десятилетий моложе, с меньшим количеством крошечных зубов в улыбке и очень легким характером — жили в нескольких шагах от того места, где Юбер поймал Маргариту.

И когда они вдвоем входили в просторную и светлую квартиру, в которой безраздельно властвовала образцовая во всех смыслах нацистка, их встречал отворивший двери Ноэль, такой же самый, каким Лионец его помнил, только к его коже прилип глубокий бронзовый загар, и одежда теперь была штатской.

— Да чтоб тебя! — ошалелое приветствие Уилсона было весьма красноречиво. — Откуда ты взялся!

— Твоя жена пригласила, — невинно брякнул Юбер и, деловито забрав из рук Греты пакет с выпечкой и сунув его Ноэлю, помог ей снять пальто. А после и свой тренчкот примостил на вешалку.

Уилсоны подвернулись ему весьма удачно и своевременно.

У Уилсонов он и остался до самой ночи, прекрасно понимая, что если не удержится сейчас по эту сторону здравого смысла, то рванет в форт, чтобы забрать папку с номером и адресом Аньес, чего делать было нельзя, потому что иначе вломится к ней в дом и вышвырнет из окна любого мужика, которого там обнаружит. Уж лучше наблюдать за этими… уникальными персонажами, встретившимися в собственной жизни. За национал-социалисткой не по призванию, но по надобности, сохранившей в себе что-то важное, что позволяет людям оставаться людьми. И за французом с британской фамилией и полузабытым позывным Могильщик, под которым его знали в Сопротивлении, женатым на этой самой национал-социалистке с лета 1946 года.

При его, Юбера, непосредственном пособничестве женатым!

С того момента, когда Анри самолично вывез Грету Леманн из Германии в Швейцарию по подложным документам, он задавал себе вопрос: стоило ли оно того? Не напрасно ли?

Один умный человек ему ответил, что оно никогда не бывает напрасно, и только сейчас подполковник понял, о чем тот говорил. Любые поступки, о которых не жалеешь, — уже не напрасны. Как и их следствия. Почти двухлетнее следствие всех их поступков — троих взрослых людей, присутствующих в гостиной, — в тот вечер сидело на небольшом пледе, брошенном на пол, и усердно разбирало игрушки, а потом нагло вцепилось в его дурацкую больную ногу и потребовало качать.

Как отказать следствию? Тем более, такому красивому.

Что ж, одно хорошо — он и правда не жалел, а стало быть — не напрасно.

А еще Юбер помнил себя в то утро в Кройцлингене. Он был весьма доволен собой и людьми вокруг.

Между тем, Ноэль говорил, рассказывал, заполнял время, которое в своей комнате Анри метался бы между стен, из угла в угол. Первые недели они с Гретой оставались в Швейцарии, поскольку опасались, что их станут искать. Вот уж где нейтралитет, презираемый Юбером, хоть кому-то сыграл на руку. А когда стало ясно, что родственники Маргариты в самом деле не поднимают шума, они отправились в Каир, где прожили до тех пор, пока госпожа Уилсон не выказала явных признаков беременности, трудно переносимой в африканской жаре. Там же они поженились по-настоящему — денег семейство Уилсонов не пожалело, чтобы их реальный брак стал возможен, и лишь после этого вернулись в Париж, чтобы дать Клэр настоящий дом. Им всем, в конце концов, нужен дом.

Все они бесприютны.

У всех прошлое сожгло войной. И не суть важно, кто из них троих в этой квартире против кого воевал.

— У Пианиста тоже дом теперь где-то в Ренне, — задремывая от усталости, скорее душевной, чем физической, говорил Юбер. — И, кажется, целый выводок цыган по комнатам.

— Ну уж не преувеличивай. К июлю мы с ним сравняем счет.

— Писал?

— Приезжал в ноябре для записи на радио. Удалось повидаться. Я как раз вернулся из экспедиции.

— Так вот отчего ты такой черный!

— Не сошло еще, — потер шею Ноэль и улыбнулся. В комнате вновь показалась Грета — принесла на подносе коньяк и стаканы и негромко сказала:

— Все равно ведь этим закончится.

Что ж, это было весьма кстати. Бару господина Турнье повезло, впрочем, Уилсоновский коньяк всяко лучше любого дерьма хозяина пансиона. А вот госпоже Турнье не повезло, потому как пил Анри слишком много, чтобы уделить внимание хорошенькой женщине, чьей страстности не утолял один лишь супруг. Об Индокитае Ноэль не спрашивал, хотя Юбер еще сходу упомянул, где пропадал эти годы. А теперь, чтобы не молчать, заговорил. Впервые. Никому ведь не рассказывал прежде того, что видел. Ни к чему это тем, для кого наступил мир. Спокойным, добрым, славным — это ни к чему.

Это стезя других, которые уже ничего и не ищут, а просто пытаются хотя бы не слишком бездарно сгинуть.

Там было и о том, как торчал в Сайгоне в бездействии первые месяцы, бесясь и натурально издеваясь над мальчишками, которых ему присылали на службу.

И о том, как и он, и эти мальчишки угодили в мясорубку в Хюэ, где пули не разбирали, в кого попадают. Где французы больше не ведали, кто враг и с кем воюют, видя перед глазами вперемешку вьетнамцев и японцев, которых там быть не должно.

И о том, как шли во Вьетбак, убежденные, что еще немного — и будет конец войне. Сколько же ей длиться? И во что превращался этот проклятый богом край, когда они, как взбесившиеся черти, жгли деревни, выгоняя людей на улицы и оставляя их в джунглях. И множа, множа, множа отряды Вьетминя — такими, как сами, бесприютными.