Жестокий эксперимент - Дилов Любен - Страница 24

– Я прошу тебя, не будь грубым! Кто знает, что случится с нами через минуту.

– Напротив, все яснее ясного. Съедим друг друга, как это случалось в старинные времена с потерпевшими кораблекрушение. Мы ведь не можем убежать друг от друга, милая девушка. Так-то вот. Ну, будь здорова! – поднял он бокал.

– А тебе так хочется убежать?

– Мне нет, тебе хочется, – сказал он и потянулся к ее щиколотке, чтобы погладить, но Альфа отдернула ногу. – Сядь рядом, а? – попросил он.

– Не надо, прошу тебя. Я не могу так, поверь!

– Раньше могла, – произнес он, и это неопределенное «раньше» показалось ему далеким и нереальным.

– Не знаю. А что я понаписала в дневнике?… Такое впечатление, как будто это происходило с какой-то другой женщиной.

– Это ты была другой. Я тоже был другим. Он сказал это просто так, а в подсознании

невольно отметил, что это – констатация факта. Снова что-то существенно изменилось в их отношениях за то непродолжительное время, что он отсутствовал, занимаясь изобретательством в туалете. Даже его попытка взять ее насильно отодвинулась куда-то в затуманенную даль, за пределы светового шара, поглотившего их.

– Просто я не могла долгое время позволить мужчине прикасаться ко мне. После того случая с оператором…

– С каким оператором?

– Я же рассказывала тебе, что снималась в фильме.

– Не помню. Какой фильм?

Она посмотрела на него со смешанным чувством неверия и сомнения. Видимо, спрашивала себя, уж не другому ли кому рассказывала. Это обстоятельство заставило его более серьезно покопаться в собственной памяти, и может, именно благодаря этому ему показалось, что он действительно знает о кое-каких ее любовных историях.

– Я вышла замуж в прошлом году. Из-за боязни остаться одной. Совершила над собой насилие.

– Пожалуй, это было не в прошлом году… Она помолчала, как бы прислушиваясь к чему-то внутри себя, и произнесла со слезами в голосе:

– Боже мой, что это? У тебя нет такого ощущения, что и со временем тоже что-то произошло?

– Одна из гипотез о нем такова. Время содержится в нас самих, во всем. Оно имеет свой объективный ход, свою скорость, свое направление, энергию и плотность. Даже неодушевленные предметы обладают памятью о времени. Но оно движется только там, где происходят процессы… Хорошо, но если оно движется односторонне, только к будущему, это означает возвращение к старым нашим представлениям о нем, так ведь? Таким образом, мы подошли к первоначальному взрыву Вселенной.

Он говорил, глядя в желтоватую пустоту за бортом. В ней трудно было разглядеть ход времени. Яхта напоминала миниатюрный кораблик, помещенный в желтоватую бутылку, из тех, что продают на пристанях в виде сувениров. Бутылка, колыхаемая неосязаемым течением в безбрежности Вселенной.

– Согласно этой гипотезе, – продолжал он, – время – организующее начало материи, оно вдохнуло в нее жизнь, оно – бог, которого ты призываешь на помощь. Хорошо, но для того, чтобы оно могло организовывать, оно должно быть односторонним, так ведь? И опять мы подходим к понятию о неравновесии Вселенной. И к вопросу, почему пространство будет иметь три измерения, а время только одно. Верно, есть кое-какие доказательства. Живые организмы, например, как биолог, ты это знаешь, в большинстве своем левовращаются. Бытует мнение, что они ориентированы на положительное направление времени. Приспособились, чтобы использовать его направление как дополнительный источник энергии. Однако мое мнение – это нарушение симметрии. Глупости, не только мое. Я хотел сказать, что вот сейчас здесь мы как бы становимся свидетелями именно какой-то симметрии. Мы с тобой как бы излучаем поглощенное некогда нами время обратно. Ты, кажется, это хотела сказать? Впрочем, это мистика, человеческий мозг всегда был способен работать во всех направлениях. Наше сознание не признает понятия «сейчас», оно непрерывно снует взад-вперед между нашими воспоминаниями и нашим представлением о будущем.

Он часто говорил так и со студентами тоже, с таким чувством, что теория, которую он им объясняет и его собственные возражения относительно нее одинаково несостоятельны.

Альфа слушала, внимательно глядя на него. Он успел полюбить эту ее манеру. В ее аметистовых глазах сквозило страдание.

– Ох, ну и мешанина же у меня в голове! – сказала она чуть погодя.

Он простил ей, что не вступала с ним в беседу. Не беседы ей были нужны, а утешение и надежда.

– И все-таки, ты сядешь наконец рядом? – спросил он.

– Не надо! – проронила она, хотя и была готова уступить, однако он не стал настаивать.

Отпил немного вина – теплого и желтоватого, как окружавший их воздух, поставил бокал на пол и вытянулся на матраце. Немного помолчал и заговорил:

– Я не мог дать тебе то, в чем ты нуждалась. Но я не помню, чтобы какая-нибудь женщина доставляла мне столько счастья.

Она привстала с шезлонга, но все равно не подошла к нему.

– Я тогда тоже так думала: какой мужчина! Сколько счастья дает он мне!

– А он оказался обыкновенным дешевым фрайером? Впрочем, когда это «тогда»?

– Все мы дешевые фрайера, – грустно сказала Альфа, и вероятно, тоже уж точно не помнила, когда все это было. – Не умеем мы хранить счастье.

– Как будто его можно законсервировать или записать на кассету как музыку.

– А почему нельзя?! – взбунтовалась она.

– Потому что иначе убьешь его. Оно живое целое. А вот относительно дешевых фрайеров ты права. Или скорее – невежд. Где она, эта педагогика, которая бы учила нас, как хранить счастье. Ну да ладно, продолжай.

– Что?

– Свои откровения. Когда начало исчезать твое счастье? Сознайся, уж не с той ли минуты, когда мы обустроили яхту? Или я опять что-то путаю?

– Оно продлилось еще немножко, – сказала она и умолкла.

Молчание женщины говорило о том, что она не может или не желает определить границы счастья.

– Когда оно исчезло? Вспомни, это очень важно! – настаивал он, подталкиваемый неожиданно пронзившей его болью – болью по утраченному.

– Не знаю. Наверное, когда поняла, что мы дошли до какого-то предела, что дальше нет ничего, что нам нужны все эти игры, шампанское, ритуалы, чтобы продлить удовольствие.

Он вздрогнул, услышав почти дословное повторение его собственных мыслей, и увидел происходящее как бы с высоты рубинового сигнального фонаря. Увидел и конечную цель своей всепожирающей алчности, стремления как можно скорее проделать с ней все, что делал с другими женщинами, и добраться до ее сокровенного, еще неизведанного. А его, наверное, и не существовало нигде, кроме как в иллюзиях.

– Сформулировано довольно четко, – подвел он черту. – Значит, такое было и с другими?

– Не забывай, что я замужем! – резко бросила она, поняв намек слишком примитивно.

Он обиделся.

– И все же, я бы не сказал, что ты очень уж опытная. Или притворялась?

– Нет. Если бы притворялась, подладилась бы под тебя. Тот фильм убил во мне женщину. А может, я просто не рождена быть любовницей.

Он повернулся к ней, хотел было спросить, что за фильм и какую роль может сыграть в жизни человека фильм, но увидев резко очерченные юбкой контуры ее крутых бедер, улыбнулся и сказал:

– Интеллект противопоказан сексу.

– Да уж, у меня интеллект! – склонилась она над своим бокалом и жадно допила его содержимое. – Меня просто парализовал страх, что я не в состоянии любить тебя так, как я это представляла, когда собралась бежать с тобой.

Оказывается, она помнила больше него, и своими воспоминаниями оживляла в его памяти забытые образы, целые сюжеты.

– Однажды наши зубы светились очень странно… – припомнил он.

– О, это был свет моего торжества! – засияла она, и глаза ее заискрились. – Не отнимай его у меня!

– Как я могу отнять?

– Ведь ты хочешь найти объяснение всему.

– Что поделаешь, – засмеялся он. – Мне трудно согласиться с тем, что счастье, подобно крови или поту, может выступить на зубах… Значит, действительно было? Он спрашивал о свечении зубов, но она снова не поняла его.